же провинился осужденный. Толпа росла и жаждала стать палачом.
Любой и каждый мог схватить камень, но должен помнить: здесь не самосуд, прежде соблюди древний обычай — выйди, сними одежду с себя, положи ее у ног обвинителя: тебе преданы, твою волю исполняем, не свою.
За городом, спустившись в Тиропеонскую долину, толпа остановилась, угрожающе сбилась вокруг преступника. И перед Савлом, утопившем голову в плечах, прячущим под густыми бровями горящие глаза, стала расти куча войлочных плащей, кафтанов, хламид. Охотники готовились исполнить его волю.
Стефан умер безмолвно, даже не издав стона.
Ночью его изуродованный труп исчез.
Сейчас Савл нес себя на выгнутых, увлекая рослых молчаливых парней. В последние дни он впал в неистовство, днем не знал покоя, метался по городу, встречался с десятками людей — нищими и увечными, торчащими возле храма, менялами и торговцами, старшинами общин, — выспрашивал, выискивал: кто, что, где, когда, а ночью уверенно вел свой отряд, врывался… Ни слезы, ни мольбы не могли разжалобить его, самых безвинных устрашал плетьми, тех, кого подозревали, тащил в подвалы крепости Антония. Глаза его запали, лишь жесткий нос угрожающе торчал на усохшем лице. Савл вызывал страх даже у товарищей.
Ныне тайные соглядатаи донесли, что казненный Стефан часто посещал одного плетельщика циновок, жившего возле Дамасских ворот. Сам старый Ганан от имени первосвященника приказал хватать всякого, кто подозревается в знакомстве с богодерзким антиохцем. Многие скрылись, немногие схвачены, но на этот раз Савл послал человека доглядывать, не уйдет ли зверь. Ничего не сообщали, значит, спешат не зря — зверь в своем логове.
Свернули в узкий тупичок, упирающийся в стену дворца Ирода, и впереди в сумраке выросла тень. Савл еще не успев подойти к ней вплотную, выдохнул:
— Ну?..
— Здесь… — кивнула тень.
В щель из-под двери сочился слабенький свет, за дверью ни звука, ни шороха — затаились. И дверь легкая, без особого труда любой может выдавить ее плечом. Савл осторожно тронул ее, она подалась, тогда толчком распахнул, шагнул в душное жилье.
Крохотный огонек светильника мигнул, но устоял под напором ворвавшегося воздуха, два лица уставились на Савла, одно косматое, темное, изрезанное морщинами, глаза тонули в глубоких провалах, другое бледное, невнятно сглаженное, обмерше-глазастое. Старик и девчонка лет шести, если не меньше.
— Ты ли хозяин дома сего? — спросил Савл старика.
— Теперь хозяин ты — и моего жалкого дома и меня… Ждал, что придешь.
У старика тихий, с одышкой голос, пропаханное лицо спокойно, а в круглых глазах девочки застывший ужас. И за спиной Савла дыхание сбившихся у распахнутых дверей ребят. Их два десятка и они вооружены.
— Не тебя ли звать Ахая? Не плетение ли циновок твое занятие?
— Зачем лишние вопросы — я тот, за кем ты пришел.
— И ты помогал богопротивному Стефану?
У старика дрогнули морщины, он покачал косматой головой:
— Тебе лучше моего известно, что ничем я не мог помочь Стефану.
— А если б мог?
— Все бы сделал, чтоб его спасти.
Савл глядел на старика — у него были узкие плечи и впалая грудь, тонкая сморщенная шея, казалось, с трудом держит бородатую голову, и обнаженные, в дряблой коже руки до ломкости тонки. Сколь слаб и немощен этот враг высокого синедриона.
— Мне жаль тебя, но я должен…
Старик не дал договорить, удивился:
— Тебе доступна жалость, ночной гость?
И Савл даже не смог оскорбиться.
— Ты не видишь себя, — сказал он с досадой. — Тебя пожалеет всякий.
— Меня жалеть поздно. Пожалей ее. Старик слабым кивком указал на девочку.
В ее распахнутых глазах тлели отраженные огоньки слабенького светильника. Савл смутился, а потому спросил раздраженно:
— Ты хочешь, чтоб я взял ее себе… вместо дочери?
— Дочерью человека, кого все боятся и тайно клянут в сердце своем? Стать самой клятой? Нет! — Старик потряс космами, посидел с опущенной головой, наконец поднял запавшие глаза на Савла. — Убей ее, когда меня выведешь отсюда, и ты сделаешь доброе дело.
За спиной Савла кто-то удивленно обронил:
— Авва!
Кто-то сдавленно выругался. Старик издевался. Савл, сжав кулаки, качнулся на него.
— Я вырву твой поганый язык!
— Вырви… — согласился старик. — Но сначала открой на нее глаза что ее ждет?.. Ее отца распяли на кресте римляне, он висел много дней на площади и гнил… Ее мать схватили солдаты и надругались, она перерезала себе горло, потому что знала — все у нас благочестивы, все станут считать ее нечистой… Гляди на нее, воин синедриона — она только начала жить, а уж тонет в крови. И ты хочешь, чтоб она жила и дальше — в крови, в злобе, в голоде, в этом страшном мире, где хорошо только тем, кто убивает и насилует? Вроде тебя ворвавшийся ночью в чужой дом! Она похожей на тебя стать не сможет, ей лучше не жить. У меня не подымется рука, а твоя рука привычна. Сделай доброе дело раз в жизни, но прежде выведи меня, чтоб я не видел…
Савл с размаху пнул старика, тот опрокинулся, а девочка с неожиданным проворством шарахнулась в темный угол, затаилась там. Она не вскрикнула, не заплакала. Савл не видел ее, лишь кожей чувствовал, как жмется она в темном углу, пытается исчезнуть.
Пинок Савла был принят как команда. Парни ворвались, схватили старика, вытащили наружу. Кто-то сбил светильник, и в доме стало темно. Савл стоял в этой темноте, пытаясь сдержать дрожь в руках и коленях, и всей кожей чувствовал — рядом прячется девочка, не смеет вскрикнуть и шевельнуться.
Похоже, она уже не раз в своей коротенькой жизни вот так пряталась и все происшедшее сейчас для нее не ново.
Бросить ее здесь одну?.. Разве это не все равно что убить? Медленно станет умирать с голоду. Но, может, кто-то даст ей место в своем доме?..
Кто-то — не ты! Тебе доступна жалость?.. Доступна! Доступна! Старик лгал!..
Но тогда куда девать тебе девочку, когда нет у тебя ни дома, ни семьи, сам ночуешь где придется?.. И что скажут ребята, если увидят — Савл подобрал богопротивное отродье?.. Что скажут, что подумают, не будут ли смеяться?..
Девочка пряталась от него, а за распахнутой дверью голоса, шевеленье, зажгли факелы, ожидали его.
— Савл окликнул:
— Эй, где ты?..
Молчание. Стучала кровь в голове.
— Э-эй! — громче.
Тихо. Она боится. И скорей всего она уже научилась ненавидеть. Зачем она ему?..
Он рассердился, и сразу стало легче. Резко повернулся и вышел.
Два десятка рослых парней, вооруженных палками, ножами и мечами, при свете факелов деловито, почти торжественно вели одного с трудом переставляющего ноги старика. Савл шагал всех, радовался, что факелы горят впереди, никто не видит в темноте его лицо.
«Лучше убить одного, чтобы спасти весь народ!» — эти слова постоянно провозглашались в синедрионе. Он, Савл, убил Стефана. Да, да, все сделал для этого: позвал толпу, привел ее к месту казни, и
