— Хи-хи! Они есть, они висят по стенам, украшают наш город.
— Мы глядим на них и еще больше радуемся. Или это неправда, Ясноглазик?
— Но прежде вы радовались без приказа, — напомнил Кампанелла.
— Никогда этого не было! Ты лжешь, странник!
— Я знаю. У вас что-то случилось. Что-то страшное. Прошла чума? Власть захватил тиран? Что?..
— И Ясноглазый закрутился, визгливо закричал:
— Вы слышали?! Вы слышали?.. Это сказал не я! Это сказал он! Вы все это подтвердите!
А Прямая Спина довольно хихикнул:
— Мы слышали, Ясноглазик, все хорошо слышали, к чему ты вел разговор с чужеземцем. Тебе хотелось, чтобы он сказал то, чего тебе не дозволено.
Висеть тебе, Ясноглазый, на стене. Хи-хи! И тебе, чужеземец, тоже.
Кампанелла презрительно бросил:
— Что мне может грозить в моем городе? Я разузнаю, что с вами стряслось, и верну все как было. Вы снова станете радоваться не по приказу.
Переступая через костыли, через целые и обрубленные ноги, он двинулся вверх по лестнице. А вслед ему хихикал горбун:
— Не успеешь! Хи-хи!.. Не успеешь! Ясноглазик обернется быстрей тебя.
Каким образом обернется Ясноглазик, Кампанелле, в общем-то, было ясно.
Он сам в свое время определил, что все увечные в счастливом Городе Солнца не должны бездельничать, никакой телесный недостаток не повод для праздности.
«Ежели, — убеждал он, — кто-нибудь владеет всего одним каким-нибудь членом, то он работает с помощью его хотя бы в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит». Здесь все с телесными недостатками — безногие, безрукие, слепые, горбатые, — должно быть, все пристроились доносчиками: работа не тяжелая, был бы только спрос на нее. А спрос, похоже, есть, и большой, если государство вешает своих граждан за нерадостное настроение.
Кампанелла спешил к храму, чтобы встретиться с правителями. У входа на Храмовую площадь его ждали солдаты с мушкетами и алебардами, капитан в начищенной кирасе восседал на коне.
— Взять!
— Я Томмазо Кампанелла — создатель вашего города!
— Тебя-то нам и надо!
Подвал, куда повели его, был, должно быть, столь же глубок, как знаменитая «Крокодилья яма», в Кастель Нуово, витой каменной лестнице не было конца.
С силой втолкнули в низкую дверь, в затхлый мрак.
— Вались! Встретишь старого знакомого… Он упал на скользкий каменный пол.
В темноте зашуршала солома и раздался то ли всхлип, то ли смешок.
Кампанелла сел.
— Кто ты, друг? — спросил он.
Смешок в ответ. Теперь уже явственно — не всхлип.
— Я Кампанелла. Я породил этот город, а меня схватили в нем как врага.
Снова торжествующий тихий смех и шуршание соломы.
— Ах да, — рассердился Кампанелла, — здесь теперь радуются по приказу. Тебе-то что за нужда, несчастный, в этой яме исполнять подлейший приказ?
Придушенный ликующий голос:
— Не по приказу веселюсь — от души.
— Тогда уж совсем гнусно — жертва зла радуется злу.
— Справедливости радуюсь, Кампанелла. Справедливости! Она свершилась!
— Впервые слышу, чтоб тюремщики совершали справедливость.
— Бог не очень разборчив, Кампанелла. Он творит свое руками и тюремщиков и героев.
Спрессованная подземная темнота, за толщей земли не слышно мира, слышно дыхание собрата по несчастью и недоброжелателя.
— Кто ты, чудовище? — спросил Кампанелла. — Жаль, что не могу видеть тебя.
— Действительно жаль… Я не чудовище, я жалок, Кампанелла, — лысый череп, свалявшаяся борода, беззубый рот, лохмотья не прикрывают уже тот скелет, который все еще приходится считать своим телом. И у меня переломаны обе ноги… Жаль, что не можешь увидеть, ты бы сравнил с тем, каким я был.
— Значит, верно… Ты мой старый знакомый?!
Смешок, смахивающий на всхлип:
— Я — Сол, верховный правитель Города Солнца. Сейчас я счастлив: создатель вместе со мной. Ты чувствуешь, как на нас давит наш город? Мы на дне его.
Спрессованный мрак, спрессованная тишина, где-то далеко над ними гора камня в виде вознесенной к небу башни. Погребены под тем, что усердно создавали.
— Сол… — срывающийся тихий голос. — Что?.. Чума? Злобный враг?.. Какое несчастье?
— Заблуждения порой страшней чумы, создатель.
— Ты совершил роковую ошибку, мудрый Сол?
— Ха-ха! Я?.. Нет, почтенный фра Томмазо, ошибался ты.
— В чем?
Торжествующий ответ:
— Грешил простотой!
— Разве это такой уж большой грех, Сол?
— Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота — недомыслие, Кампанелла. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.
И Кампанелла рассердился:
— Хватит словоблудствовать, Сол!
— Что ж… — Сол замолчал.
Тишина каменного склепа. Она столь монолитна, что кажется, время бессильно пробиться сквозь нее, останавливается где-то рядом. Ничто уже не может продвинуться вперед, все застывает, и умолкнувший голос никогда не возобновится, жди, жди его до скончания — не дождешься. Но Кампанелла не проявил нетерпеливости, не подхлестнул невидимого собеседника. За тридцать три года в темницах он научился терпению.
И Сол заговорил из темноты:
— «Все, в чем они нуждаются, они получают от общины…» Твои слова, Томмазо, о нас. Ты предлагал именно так и жить: сообща работать, складывать все в один общий котел, из него сообща черпать.
— Разве это не верно, Сол?
— «Все, в чем они нуждаются…» Н-да-а… А в чем?.. Скажи про себя: что тебе нужно для жизни?
— Я никогда не желал иметь многого — хлеб, вино, свечи для работы по вечерам, бумага, чтоб писать, ну и самая скромная одежда, чтоб прикрыть наготу.
— И книги…
— И книги, конечно.
— И у тебя еще собрана небольшая коллекция старинных монет. Ты о ней почему-то не упомянул. Так ли уж она необходима для жизни?
— Единственное, чем я тешил себя в часы отдыха.
— И тебя в последнее время не носят больные ноги. Хотел бы ты иметь экипаж? Как бы, наверное, он облегчил твою жизнь…
Кампанелла промолчал.
— Вот видишь, — тихо продолжал Сол, — даже ты про себя не скажешь точно, что тебе нужно, где твой рубеж желаний. А почему другие должны себя ограничивать? Наверное, лишь мертвый перестает желать себе большего.
— На этот счет, если помнишь, я говорил: «И должностные лица тщательно следят, чтобы никто не получал больше, чем следует».
