Первой явилась Ирина Сушко с гвоздикой, рдеющей в черных волосах, и букетом гвоздик в руках, лучащиеся глаза под бровями умиротворенны, почти благостны, никакой колючести в них. Ирина сейчас, похоже, переживала то внутреннее победное удовлетворение, какое, наверное, должен испытывать приземлившийся парашютист — совершил, что пугало, готов теперь совершить большее.
Ирина пристроила в вазе гвоздики, освободилась от кофточки, ринулась на кухню помогать Кате. Сева, шатавшийся по квартире с миной показательного терпения, встряхнулся, изрек многозначительное: «Эге!» И скрылся в своей комнате.
Через десять минут он возник при параде — накрахмаленная сорочка, широкий галстук с павлиньим глазом, вельветовые брючки в обтяжку.
С коротким звонком в дверь ввалился Толя Зыбков, растрепанный, распаренный, блаженно жмурящийся, тоже с цветами, изрядно помятыми в автобусной давке, и… с балалайкой.
— Наш Дед, он же Копылов Михаил Александрович, задержится, — объявил он с порога. — Невесту на вокзал провожает.
— Как на вокзал?! Он же обещал быть здесь вместе с Настей.
— Настя, Георгий Петрович, было бы вам известно, — шкатулочка с сюрпризами. Когда договаривались, она, видите ли, забыла, что именно в этот вечер ее троюродная тетка в Звенигороде справляет… не помню только что день ангела или серебряную свадьбу… Конечно, очень жаль, что Настя не украсит наше общество, ну а Мишка быстр на ногу, моментально обернется…
Цветочки вот… Извиняюсь, подарочного вида они уже не имеют. Приходилось оберегать от внешней агрессии инструмент, гордость маэстро.
Балалайка — гордость маэстро — была без футляра, дешевенькая, неказисто-облезлая. Толя непочтительно сунул ее в угол возле входных дверей, прямо на мои ботинки.
— Маэстро лучшего места для инструмента не нашел? — заметил я.
— Не балую, Георгий Петрович. Не привередлива.
Мужчинам, чтоб они не попадались под ноги, не мешали накрывать стол, приказано было не вылезать из моего кабинета. Толя вооружился парой бутылок минеральной воды, пил, отдуваясь, и лоснился. Сева с любопытством на него поглядывал.
— Папа, у тебя обаятельные помощницы, — сказал он.
Толя хмыкнул.
— Вы не согласны? — повернулся к нему Сева.
— Согласен, — пропыхтел Толя, набулькивая себе второй стакан — Волчица тоже выглядит обаятельной… когда не рычит.
— Рычит?..
— А вы думаете — людоедством занимаются молча?
— Она — людоедка?!
— Пусть это вас не пугает — мальчиков она переваривает с трудом, а потому за ними и не охотится.
Сева попытался дать сдачи:
— Но для вас она, конечно, делает исключение?
— Приходится. Раз нет других — хватай тех, кто рядом. Терпим.
— Кого это вы терпите? — Сама Ирина с накаленными у плиты щеками ворвалась к нам.
— Вас, Ирина Михайловна. Ваше обаяние нам приходится терпеть. — Толя раздвинул в улыбочке круглую физиономию.
Ирина повернулась к Севе.
— «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде…»
— Представьте себе, и я примерно то же подумал, только, конечно, другими словами, — обрадованно подхватил Сева.
— Раз уж вы столь проницательны, то догадайтесь — зачем я сюда сейчас пожаловала?
— Наверно, чтоб пригласить нас к столу.
— Не угадали! Во-первых, наша компания еще не в полном составе, а во-вторых, пирог с капустой пока не дошел, а в-третьих… Вот ради этого третьего я и пожаловала: считаю, что крепкой настойки, которую приготовила Екатерина Ивановна, может и не хватить. Надо учитывать — четверо мужчин! Неплохо бы срочно купить бутылочку или две коньяка. А теперь еще раз проявите свою проницательность, молодой человек, скажите мне: кто должен совершить сей подвиг?
— Берегитесь лжепророков и берегитесь пророчествовать! — торжествующе возвестил Толя Зыбков.
Сева смиренно принял:
— Понимаю. Этот подвиг должен совершить я.
— Умница. И не медлите!
Сева ушел, Ирина выкурила с нами сигарету, скрылась на кухне. Толя Зыбков узрел Мыслителя на столе, взял его в руки, долго вертел, наконец непочтительно перевернул его вверх ногами, присвистнул.
— А скамеечка-то!
Низенькая скамеечка, на которой восседал Мыслитель, была с украшением — по нижнему краю шел простенький ступенчатый узор. Я как-то не обратил на него внимания.
— Это поразительно, Георгий Петрович! Недостаточно, видите ли, сидеть на удобной скамеечке, желаем еще и на красивой… Откуда эта странная потребность в красоте? Бабушка обезьяна, похоже, ею совсем не грешила.
И мы, склоняясь над перевернутым Мыслителем, заговорили о необходимости искусства…
Тема наша не скоро иссякла, а Миша все еще не появлялся. Вошла Катя, уже без передника, без кухонного румянца на лице, тщательно причесанная, со следами косметики, в светлом праздничном платье.
— Все готово. Может, начнем, чтоб не томиться?.. Да, а где же Сева?
— Послан за коньяком.
— Он давно уже вернулся. Сунул коньяк и мгновенно исчез. Я думала, он поспешил к вам… Ну-ка, ну- ка, пойду взгляну, что он там?..
Минут через десять Сева появился. Он был почему-то без своего ультрамодного галстука, лицо чуть бледно и как-то асимметрично. Я не успел его спросить, что с ним, как на столе зазвонил телефон.
7
Совсем незнакомый мужской голос:
— Товарища профессора Гребина Георгия Петровича мне, если можно.
— Слушаю вас.
— Из отделения милиции беспокоят. Капитан Кумушкин. Вопрос один к вам, если разрешите.
— Из милиции?.. Да, прошу.
— Вам известен такой гражданин… Копылов Михаил Александрович?
— Что с ним?
— Да вот задержан…
Через пять минут я уже бежал вниз по лестнице.
Довольно просторная, не слишком светлая комната милиции, перегороженная барьером, вызывала ощущение суровой отрешенности даже заброшенности, словно находилась не рядом с шумной, залитой вечерним солнцем московской улицей, а где-то на глухой железнодорожной периферии.
У входа скучающе подпирал косяк дверей дюжий милиционер, за барьером маячили красные околыши, а у стены на скамье под плакатом, уныло призывающим к борьбе с пьянством, четверо — нахохленный Миша Дедушка и длинноволосые долговязые парни. У двоих оскорбленно постные физиономии
