II
В июне 1799 года все во Франции выглядело так, как будто бы дух Сен-Жюста готов снова вырваться на свободу: генерал Журден предложил провести заем в размере 100 миллионов франков, который должен был быть проведен в жизнь конфискационными методами. Совет Пятисот принял «закон о заложниках», позволяющий правительству в случае убийства официальных лиц Республики захватывать «подозрительных» – в количестве четырех за одного – и ссылать их в колонии вроде каторжной Гвианы.
Сийес, как поплавок, точно отражающий колебания волн, немедленно призвал «…
B общем, надо было что-то делать, и срочно. Однако память о Терроре сидела слишком глубоко – и первым врагом, против которого Директория направила свои удары, стали якобинцы. Их клуб в Манеже был запрещен, генерал Бернадотт смещен с поста военного министра – с делами он справлялся превосходно, но мог стать на сторону «левых» – а на место министра полиции был назначен Жозеф Фуше, сам бывший якобинец. Он имел репутацию человека, который крови не побоится.
Однако было понятно – эти меры недостаточны. Нужно было что-то более радикальное – и Сийес очень носился с мыслью реорганизовать Республику. Опять-таки, по античной формуле, выдвинутой Цицероном, требовался союз меча и тоги. Или, если использовать словарь, более соответствующий времени, – была нужна «шпага».
Тога, символ закона, должна была занять положенное ей первое место. Роль ее носителя Сийес отводил себе – у него уже был готов проект новой Конституции. Оставалось найти «шпагу». Он думал было о Жубере – но тот был убит. Генерал Моро, выслушав предложение, от него отказался – он «…
Генерал Бонапарт был готов «…
Жены в столице он не застал.
III
Новость о прибытии Бонапарта во Францию была доставлена в Париж в течение одного дня – чудо революционной техники, оптический телеграф, опередило не только обычную почту, но и самых быстрых курьеров. Новость произвела ошеломляющее воздействие – люди на улицах обнимались под возгласы: «
Однако в данном случае задуматься пришлось даже ей. Уж очень грешна была прелестная Жозефина перед своим супругом – она не только наделала огромных долгов, купив себе поместье Мальмезон, но и жила там вдвоем со своим милым, ненаглядным Ипполитом Шарлем, совершенно открыто поселившимся в Мальмезоне на правах хозяина.
Мысль о том, что ей, нагруженной всем этим грузом, придется теперь предстать перед своим грозным мужем, произвела на мадам Жозефину Бонапарт магическое действие – она не впала в ступор, а немедленно помчалась ему навстречу.
Видимо, у нее появилась идея немедленно заключить мужа в свои любящие объятья, а там – уж как получится. В любом случае это не помешает – после столь явного выражения супружеской привязанности ему будет трудней разразиться гневом… Однако она с ним разминулась, и он успел встретиться со своими братьями и подробно их расспросить…
Когда Жозефина вернулась в Париж, муж не пустил ее на порог. Она заливалась слезами, но он был непреклонен. Тогда к ее молениям присоединились ее дети, Эжен и Гортензия, – и тут Наполеон дрогнул… Супруги примирились. Баррас, собственно, уверял, что примирил их именно он.
Посетив 17 октября 1799 года – на следующий день после его приезда – разгневанного генерала Бонапарта, он выслушал его тирады и сказал ему, что развод, конечно, дело возможное, но генералу предстоит играть важную политическую роль, и лучше бы сейчас не отвлекаться на дела второстепенные, а к прискорбному факту неверности супруги можно отнестись и философски…
Вообще говоря, это был сильный довод. Генерал, конечно, прибыл в Париж спасать Отечество – на этот счет лично он, Баррас, никаких сомнений не имеет. Но вот некоторые депутаты Совета Пятисот требуют предать генерала Бонапарта суду за оставление доверенной ему армии без разрешения правительства, ну, и есть такой бесспорный факт, как административное нарушение: все путешественники, прибывающие с Востока, обязаны провести 40 дней в карантине, чтобы убедиться, что они, помимо своего багажа, не привезли с собой оттуда еще и чумы – a генерал примчался в Париж немедленно.
Наполеон Бонапарт выслушал члена Директории, гражданина Барраса, и, по-видимому, признал, что в его доводах есть нечто рациональное.
Он простил супругу – и занялся делами, требовавшими его немедленного и неукоснительного внимания.
IV
Если считать, что революции готовятся на площадях, а перевороты – в салонах, то события, происшедшие в Париже 8–9 ноября 1799 года, бесспорно, были переворотом. В течение примерно трех недель – с середины октября, то есть с момента прибытия Наполеона Бонапарта в столицу, и вплоть до решающих дней начала ноября – в городе непрерывной чередой шли торжественные приемы, официальные обеды, частные встречи в узком кругу и совсем уж конфиденциальные беседы с глазу на глаз, и все это делалось с целью создать личные связи, примирить личные разногласия, обеспечить личные интересы, ну и, конечно, обговорить детали предстоящей «реформы» – так обтекаемо называлась предполагаемая смена режима правления.
Элементы создававшейся комбинации были более или менее определены с самого начала: член Директории Сийес, вкупе с примкнувшим к нему членом Директории Роже-Дюко, действуя с ведома члена Директории Барраса, собирались эту самую Директорию устранить, заменив ее Консулатом в составе трех консулов: Сийеса, Роже-Дюко и генерала Бонапарта – молодого отважного военного, популярного в войсках, но политически человека совершенно неопытного. Члены Директории Гийо и Мулен оставались в неведении – и так и должно было быть, но вот позиции видных военных следовало выяснить заранее.
Опасаться следовало генералов с якобинскими симпатиями – в первую очередь Журдана. Как ни странно, Бонапарт не мог твердо рассчитывать на генерала Ожеро, бывшего своего соратника по Итальянской кампании, – у того были собственные амбиции. Генерал Мюрат был вполне лоялен, и на него можно было рассчитывать – ему обещали руку Каролины Бонапарт, так что он становился членом клана, как бы братом и Наполеону, и Жозефу, и Люсьену. На генерала Леклерка, проделавшего с Бонапартом Египетский поход, можно было положиться как на скалу – он был мужем его сестры, прелестной Полины.
Особый случай был с Бернадоттом – с одной стороны, он был как бы родственником, его жена Дезире была сестрой Жюли, жены Жозефа Бонапарта. Более того, сам Наполеон когда-то ухаживал за Дезире и определенно чувствовал к ней слабость и по сей день. Он был бы рад приветствовать ее супруга в качестве соратника – только вот супруг был очень уж умен, ловок и совершенно не склонен играть роль второй скрипки в оркестре…
Одним из решающих факторов оказалась позиция генерала Моро – 8 ноября в личной беседе он сказал
