Великий Наполеон

Фонтенбло было подписано соглашение между Францией и Испанией, по которому в награду за содействие Годой получал территорию на юге Португалии, признаваемую как его княжество. Лиссабон оставался за Францией, а север Португалии выделялся «…правящему дому Этрурии…» – бурбонской династии правителей Тосканы – в обмен на их владения в Италии, которые доставались Элизе Бонапарт, в замужестве Элизе Баччиоки (Bacciochi). Наполеон не одобрял ее брака, считая, что она могла бы найти себе и кого-нибудь получше, чем ее скромный и именем, и состоянием супруг, но все же «кровь родная – не водица». К тому же ее новые владения могли быть полезны для географической связи с Королевством Италия, королем которого был он сам, и с Неаполитанским Королевством его брата Жозефа.

Но это все были соображения мелкие, так сказать, связанные с устройством домашнего обихода. Истинный замысел был поистине колоссален: предполагалась огромных размеров атака против Англии. Сначала – захват Португалии, потом – поход в Испанию, захват Гибралтара, переправа в Северную Африку и поход по суше на Египет. Одновременно с этим Жозеф Бонапарт должен был захватить Сицилию и изгнать из ее портов английский флот. А тем временем сам Наполеон в союзе с Россией собирался атаковать Турцию, с целью выгнать англичан из восточной части Средиземного моря и дальнейшего похода на Восток, в сторону Индии. Вот что он писал царю в начале 1808 года:

«…Не успеет армия в 50 тысяч человек – русских, французов и, возможно, австрийцев, – входящих в Азию через Константинополь, дойти до Евфрата, как Англия задрожит и падет на колени. Я уже в Далмации, Ваше Величество – на Дунае. Через месяц после нашего соглашения армия может быть на Босфоре. Этот удар отзовется эхом в Индии, и Англия будет побеждена… Все может быть решено и подписано до 15 марта [1808 года]…»

Письмо заканчивалось так:

«Мы должны стать великими вопреки самим себе».

Странно увидеть такой текст в сугубо деловом письме, пусть даже направленном одним могущественным государем другому, своему союзнику, – уж больно это похоже на горячечный бред одержимого. С одной стороны – буквально клинический случай мании величия. С другой стороны – пишет это не обитатель сумасшедшего дома, а человек, в дюжину лет ставший из артиллерийского поручика повелителем едва ли не всей Западной Европы, и пишет это не кому-нибудь, а всевластному повелителю России, которому он совершенно серьезно предлагает забрать себе древнюю столицу Византии, что было мечтой его бабушки, Екатерины Великой.

Учтем к тому же, что у российского императора в Средиземном море в настоящий момент имеется мощная эскадра под командованием адмирала Д.Н. Сенявина, базирующаяся в бухте Бокко-ди-Каттаро, на побережье теперешней Черногории, которую Наполеон – опять-таки самым трезвым, самым деловым образом – предлагает соединить с французскими морскими силами. Царю было о чем тут задуматься.

Вот только Наполеон, увы, не обнаружил хоть какой-то способности не подавлять своего партнера, а честно с ним делиться.

VI

Даже неограниченные монархи правят все-таки с определенными ограничениями – и Александр Первый был в этом не исключением. Резкий поворот в русской внешней политике, сделанный им в Тильзите, нуждался в оправдании в глазах «публики». А с демонстрацией успехов получалось не слишком хорошо. Белостокский округ, доставшийся России после соглашения, выглядел просто мелочью, «… пожалованной барином на водку…», как говорили тогда в России. Конечно, не в Петербурге, где делались карьеры, а в желчной, оппозиционной, консервативной Москве, где знатные люди жили в своих «подмосковных» и карьеры уже не делали. Дело было даже не в государственном престиже. «Континентальная блокада» больно било российское дворянство по карману. Англия была естественным торговым партнером для сбыта русского леса, зерна, пеньки, льна – и платила золотом. Обрыв торговых связей с ней не прошел безболезненно, рубль быстро упал до 1/4 своей прежней стоимости, покупки европейских товаров сделались дороги.

Так что неудивительно, что посол Наполеона в Петербурге, г-н де Коленкур, ощущал повсеместную неприязнь, несмотря на все попытки поразить российскую столицу роскошью, подобающей послу Его Величества, императора Наполеона Первого. Коленкур, собственно, вовсе не скрывал от своего государя настроения в Петербурге. Он писал ему, что он живет в русской столице на положении опального и что его принимают только у министра иностранных дел, Румянцева, да еще у самого царя. Пользовался он еще и расположением Сперанского, но тот и сам был под огромным подозрением со стороны «староруссов».

Создание Великого Герцогства Варшавского страшно их раздражало. Там не только ввели Кодекс Наполеона, но и отменили крепостное право. Кстати, в отношении Великого Герцогства царь был вполне солидарен с консервативной частью своего дворянства, и не потому, что ему так уж нравилось крепостное право. Но он рассматривал само создание такого государственного образования как некий клин, грозящий оторвать от России ее польские завоевания времен Екатерины. Ему была нужна ясная, понятная всем компенсация за все, что он уступил Наполеону, – и Константинополь в качестве такой компенсации был бы чудо как хорош, и Наполеон, собственно, его и предлагал, но только без проливов, которые он собирался оставить за собой.

Коленкур, как он ни старался добиться сближения между Наполеоном и Александром Первым, был в этом пункте со своим повелителем в полном согласии. Он доказывал, что об уступке проливов не следует и думать, потому что она приведет к тому, что на Средиземном море появится гигант, с территорией, простирающейся от Константинополя и до Финляндии – и кто тогда сможет его остановить?

Так что неудивительно, что русский посол в Париже, граф Толстой, говорил о Наполеоне и его министрах:

«Я не понимаю, чего эти господа от меня хотят, – но они безумны, если воображают, что я сделаюсь их орудием».

Говорил он это послу Австрии, графу Клементу фон Меттерниху, который слушал его очень и очень внимательно.

VII

Клемент фон Меттерних родился в Кобленце – его отец был имперским графом. Аристократ, конечно, но не из самой верхушки – имелось примерно 400 других семейств, украшенных подобным отличием, и добрая сотня – имевших ранг повыше – князей, электоров, герцогов и так далее. Учился в Страсбурге, в университете, но грянувшая во Франции революция сделала жизнь в Рейнланде очень уж ненадежной. Он пошел на службу в австрийскую администрацию, в Нидерландах, потом переехал в Вену. А в сентябре 1795 года женился на графине Элеоноре фон Кауниц, внучке знаменитого австрийского государственного деятеля, князя Кауница.

Ее семья была не в восторге – по их меркам, Клемент фон Меттерних был и недостаточно знатен, и, уж конечно, недостаточно богат. Но графиня Элеонора не желала слушать никаких доводов. Она не хотела слышать о своем возлюбленном ни единого плохого слова и говорила, что «…не понимает, как вообще какая-нибудь женщина может перед ним устоять...».

Может быть, ее следовало бы обвинить в нелогичности. B конце концов, она свой личный и непосредственный опыт распространяла очень уж широко – на всю лучшую половину рода человеческого. Но надо признать – в словах ее было немало истины. Нравы того времени давали светским людям немалую свободу. Истинный джентльмен просто обязан был быть донжуаном – и молодой Меттерних полностью оправдал мнение своей супруги о его неотразимости – он кружил головы первым красавицам Европы. Впрочем, любые его достижения на этой почве были под стать барьерам, которые он брал на служебном поприще.

Слегка «подсаженный в седло» благодаря своим новым семейным связям, молодой дипломат начал делать поистине феерическую карьеру: в возрасте 28 лет он стал послом Австрии в Саксонии, в 30 – в Берлине, в 33 – в Париже. Ясное дело – такую карьеру мог делать только человек с чрезвычайными дарованиями.

И в столице Франции он тоже не потерялся. Как сообщают современники, «…новый австрийский посол почти немедленно по прибытии в Париж очень привязался к г-же Мюрат…».

А г-жа Мюрат в девичестве звалась Каролиной Бонапарт и на мужа своего смотрела уже, так сказать,