Великий Наполеон

генерала Беннигсена, и, возможно, самый назойливый из всех – английский комиссар при его армии, сэр Роберт Вильсон. Вообще-то он уж скорее звался Уилсон, но последуем конвенции перевода личных имен, принятой во времена Тарле – нам придется часто его цитировать.

То, что Кутузов всячески избегал активных действий против Наполеона, полагая, что время, климат и пространство сделают все необходимое, это общеизвестно, и Толстой именно и ставит ему в заслугу его политику мудрого невмешательства в естественный ход вещей.

Ho если отложить в сторону школьные учебники, поневоле сводящие очень сложные вещи к очень несложным формулам, то фигура генерала Кутузова начинает выглядеть, я бы сказал, незнакомой. Он принял командование у Барклая, отступил, чтобы принять пополнение, приведенное ему Милорадовичем, дал сражение Наполеону, отступил еще раз, сдав без боя Москву, – и все это на протяжении буквально пары недель, с 29 августа и по 14 сентября 1812 года.

Посмотрим на всю эту картину, так сказать, с хронометром:

1. Кутузов принимает командование: 29 августа.

2. Кутузов принимает решение о сражении и останавливает армию у Бородино – 3 сентября.

3. Сражение начинается 5 сентября, у Шевардино, и после недолгой паузы, 7 сентября переходит в громадную битву, вошедшую в историю.

4. Наполеон с Поклонной горы видит Москву, ждет делегацию «бояр» и, не дождавшись ее, входит в покинутый жителями пустой город.

Это – хронометраж событий, политическая «компонента» в нем выключена.

Теперь – примерно тот же список, но уже с добавленной политической «подсветкой»:

1. Кутузов принимает командование 29 августа. Общее ликование.

2. Кутузов дает сражение 7 сентября и рапортует об огромной победе. Ликование переходит в восторг, его престиж взлетает до небес.

3. Через неделю, 14 сентября, происходит падение Москвы, и более того – Москва сдана без боя. Шок, ужас, недоумение, замешательство – и огромное множество вопросов, обращенных к Кутузову, как к лицу, облеченному и властью и ответственностью.

Что следует ему делать в опаснейший для него период, сразу после середины сентября, когда надо как- то объяснить публике несоответствие между «великой победой», одержанной 7 сентября, и сдачей древней столицы России, происшедшей 14 сентября? То, что победа была, и то, что она и в самом деле была великой, объяснять и невозможно, и не время – и Кутузов сообщает, что все дело в том, что «… в устройстве армии были непорядки, и их надо устранить…».

Это неправда, от первого и до последнего слова. Все назначения и распоряжения, которые сделал Барклай, были оставлены Кутузовым в силе – с 29 августа по 3 сентября, когда им было принято решение о сражении, у него просто физически не было времени на какие бы то ни было изменения. После оставления Москвы и отхода от нее в сторону в армии порядка не только не прибавилось, но он даже и сильно ухудшился – Кутузов никаких особых распоряжений не отдавал, штабную работу предоставил полковнику Толю, и в любом случае как военный администратор он Барклаю уступал примерно в такой же степени, в какой сестра-сиделка уступает доктору.

Однако эта неправда политически оказалась умным ходом, сделанным мастером.

X

Е.В. Тарле говорил: «…В Кутузове было много и лукавства, и уменья играть людьми, когда ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали…», и дальше приводит слова дежурного генерала Маевского, служившего при Кутузове и знавшего его очень хорошо:

«…Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо…»

В конце сентября таким «деревцом» оказался Барклай де Толли – обвинения в непорядках, не дающих главнокомандующему возможности действовать, падали на него. Барклай, оскорбленный до глубины души, подал в отставку.

Дальше Кутузову пришлось потруднее – Беннигсен в отставку не подавал… Напротив, он то и дело создавал всякого рода коллизии. Если Кутузов ни за что не хотел тревожить Наполеона, предпочитая затянуть его пребывание в Москве как можно дольше, то Беннигсен упорно стремился атаковать французов везде, где он только мог, – и в этом смысле на его стороне был и царь, и армейские офицеры, и общественное мнение. Кутузов всячески препятствовал любым активным действиям. По словам Тарле:

«…Чем больше мы углубимся в анализ и слов и действий Кутузова, тем яснее для нас станет, что он еще меньше, чем до него Барклай, искал генеральной битвы с Наполеоном под Москвой, как не искал он ни единой из битв, происшедших после гибели Москвы, как не искал он ни Тарутина, ни Малоярославца, ни Красного, ни Березины…»

То есть он не хотел даже и Березины (о чем речь у нас пойдет позднее) – но не хотел и сражения у Тарутина, в котором, согласно школьной легенде, он одержал победу. Он знал, что на него работает время, и не хотел ему мешать. А что до Беннигсена и сэра Роберта Вильсона, непрестанно подающего царю жалобы на поведение Кутузова, и самого царя, то и дело посылающего светлейшему князю Михаилу Илларионовичу директивы и рекомендации, то на это есть свои средства. Послушаем генерала Маевского еще раз:

«…Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком… Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого – чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение…»

Так все и шло, вплоть до получения известия первостепенной важности: Наполеон ушел из Москвы.

Примечания

1. Жилин П.А. Отечественная война 1812 года. – М., «Наука», 1988.

2. Цитируется по книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию».

Кpax Великой Армии, или Несколько портретов на фоне эпохи

I

В кои веки можно, не кривя душой, сказать доброе слово и о труде Д.С. Мережковского. Его описание отступления французской армии из Москвы в своем роде исключительно… Возможно, потому, что громкий пафос автора в данном случае так совпал с ужасом гибели Великой Армии?

Впрочем, судите сами. Вот слова, которые нашел Дмитрий Сергеевич:

«…28-го [октября 1812 года] ударил мороз, а 8 ноября, по дороге на Вязьму, французов застигла такая вьюга, что людям, не знавшим русской зимы, казалось, что тут им всем пришел конец. Черное небо обрушилось на белую землю, и все смешалось, закружилось в белом, бешеном хаосе. Люди задыхались от ветра, слепли от снега, коченели от холода, спотыкались, падали и уже не вставали. Вьюга наметывала на них сугробы, как могильные холмики. Весь путь армии усеян был такими могилами, как бесконечное кладбище. Особенно пугали их долгие зимние ночи. На бивуаках в степи, в двадцатиградусный мороз, не знали, где укрыться от режущего, ледяного ветра. Жарили себе на ужин дохлую конину на тлеющих углях, оттаивали снег на похлебку из горсти гнилой муки и тут же валились спать на голый снег, а поутру бивуак обозначался кольцом окоченелых трупов и тысячами павших в поле лошадей. Но лучше было замерзнуть, чем попасть в руки казаков и крестьян: те убивали не сразу, а долго издевались и мучили или просто выбрасывали, голых, на снег; если же пленных было слишком много, гнали их пиками, как скот, может быть, на новые, злейшие муки. Сто тысяч французов вышло из Москвы, а недели через три осталось тридцать шесть тысяч, да и те – живые трупы, смешные и страшные чучела, в пестрых и вшивых лохмотьях – чиновничьих фраках, поповских рясах, женских капотах и чепчиках. Ни подчиненных, ни начальников: бедствие сравняло всех. Стаи голодных псов следовали за ними по пятам; тучи воронов кружили над ними, как над падалью...»

Что еще можно сказать и что можно к этому добавить? Разве что пояснение – когда автор говорит о том, что «…пленных… гнали… пиками, как скот, может быть, на новые, злейшие муки…», он, возможно имеет в виду образовавшийся новый промысел: казаки продавали пленных за деньги, собранные вскладчину крестьянами ограбленных деревень, и что с ними потом делали, зависело только от изобретательности местных умельцев…