замешалось ложное самолюбие. Некоторые учителя, получившие большее образование, чем Затворницкий, считали себя обиженными и ниже своего достоинства иметь над собой человека, не имеющего ни одного из их дипломов. Уже назначение его сильно их раздражило, и поэтому с первых же дней Затворницкий встретил во Фленове дружное, сплоченное недоброжелательство и недовольство. Эти ничего не делающие люди не могли его оценить и явно враждебно относились к нему, что, конечно, замечалось и передавалось детям. Его указания, распоряжения, советы при детях критиковались, авторитет его всячески подрывался, но Затворницкий, не обращая внимания на это нерасположение к себе, боролся с ленью и нерадивостью, показывая всем пример усердной, любовной работы. К сожалению, умы моих школьников были заняты совсем другим. В школе давно велась пропаганда, раздавались прокламации, читалась нелегальная литература, нашлись лица, которые только этим и занимались. Однако открылось это гораздо поздней.
Неудачная война вызвала грозу над нашей страной. Принадлежа всецело искусству, никогда не занимаясь политикой, я всегда была далека от всех этих вопросов и не предвидела, что Россия вдруг очутилась на пороге крупных переворотов и страшной стихийной бури. Когда вспыхнула революция (1905 года), я была застигнута врасплох и совершенно не подготовлена к этому тяжелом} испытанию. Из окружающих меня одни были так же далеки от действительности, как и я, другие втайне, может быть, сочувствовали наступающим событиям и даже участвовали в революционном движении, а потому, конечно, не стали меня ни о чем предупреждать…
Однажды, когда я была в Смоленске, вся с головой поглощенная внутренней уборкой и устройством музея, мне доложили, что пять учеников желают меня видеть Они объявили мне, что у них в школе забастовка из-за того, что Петр Петрович хочет исключить одного ученика, а они требуют возвращения своего товарища, иначе все уйдут из школы. К старшим примкнули малыши, и в школе царил полный разлад. Я, конечно, сказала, что без Затворницкого ничего решить не могу.
Приехал П.П. и объяснил, в чем дело. Я работала с ним единодушно и, конечно, поддержала его. Мы с ним переговорили, и в тот же вечер он вернулся во Фленово. где, за исключением двух-трех учеников, никого уже не было.
Когда мальчики, побросав книги, вернулись к своим родителям, те, оказалось, очень дурно их приняли. Причина забастовки не встретила в среде родителей никакого сочувствия, детей даже выгнали вон, сказав, что не желают кормить их. В продолжение суток ребята ходили голодные, слонялись повсюду и наконец вернулись в школу с повинною.
Мы решили строго отнестись к ним и обставили это как можно серьезнее. Вызвали родителей и детей одновременно с заведующим и учителями. Не желая говорить с ними ни в школе, ни у себя, я приказала всем собраться в конторе. Когда мы с Киту пришли к ним, то еще у ворот меня встретили родители на коленях, несмотря на то, что лежал мокрый талый снег - дело было в марте. Я строго велела им встать, говоря, что только перед иконой и можно становиться на колени, и мы все вошли в контору для переговоров. Я обратилась сперва к родителям и объяснила им непростительное поведение учеников, всю бессмыслицу забастовки, забастовки против чего же? - против куска хлеба, против знаний, которые им дает школа, против самих себя, потому что этим они только себе и своим родителям приносят вред, а никак не мне, так как у меня всегда желающих учиться будет много и на место каждого из них уже теперь просится множество детей. Закончила, сказав им, что строго наказываю виновных и исключаю их из школы.
Родители и ученики слушали, по-видимому, с большим смущением, особенно были огорчены родители, они все уже хорошо понимали выгоды, какие школа дает их детям. Трубников же и некоторые другие учителя держали себя очень странно во время этого объяснения. Когда я, чтобы подействовать сильней на учеников, сказала, что, если так будет продолжаться, я закрою школу, так как не вижу в ней никакой пользы, Трубников тут же при всех заметил мне, что я 'не имею права этого делать'. Он в присутствии детей старался умалить значение их поступка, извинял их, выставляя меня как какого-то безжалостного, бессердечного человека, несмотря на то, что я всегда была очень снисходительна к ученикам и относилась к ним, как к родным. Со стороны учителей я не встретила ни малейшей поддержки, все они явно были на стороне учеников, и решение мое было принято ими с нескрываемым неодобрением. Один Петр Петрович и мои близкие понимали меня и видели, как трудно и тяжело мне было принять такие строгие меры. В Смоленске многие даже прямо советовали мне закрыть школу, но на это у меня не хватило духу. Я надеялась, что этот урок пойдет на пользу, и я не послушалась этих советов.
На душе у меня было очень нехорошо, жаль было мальчиков, хотя я старалась показать только строгость.
Из тех, которые должны были быть исключены, я все-таки приняла обратно и простила некоторых, других же пришлось неумолимо удалить, так как присутствие их вредно отражалось на товарищах и они являлись настоящей заразой в школе.
Между мной и учениками чувствовалась натянутость. Они глядели волками, учителя избегали меня, каждое посещение школы производило на меня тяжелое впечатление. За занятия принялись снова, но без прежнего рвения, и часто бывало, что ребята не были готовы к звонку - вещь неслыханная в прежнее время. Учителя подавали пример, на дежурства не ходили, обработка полей шла плохо, кое-как, и стоило только Затворницкому отойти от работы, как ученики садились где-нибудь в стороне, валялись, болтались и окончательно отбились от рук.
Во время забастовки трое учеников старших классов оказались настолько скомпрометированными, что губернатор потребовал у меня их удаления. Каждый ученик, проживший у меня шесть-семь лет, был дорог мне, как родной. Я знала его способности, недостатки, семейные обстоятельства, привыкла к нему, интересовалась ходом его занятий, и потому предложение удалить юношу за два месяца до окончания им курса было для меня едва ли не более сильным ударом, чем для него. Несколько лет учения, трудов - все насмарку… Мне до того было жаль их, что, несмотря на их дурное поведение, на мое недовольство, я позвала их к себе, отчитала как следует и, взявши с них клятвенное обещание вести себя хорошо до окончания курса, поехала в Смоленск похлопотать за них. Я просила за них губернатора, объясняла, что это заблуждение, неопытность, что они не имели дурных намерений, что попались совсем нечаянно, благодаря несчастным обстоятельствам. Мне пришлось раза три съездить из-за этого в город, умолять губернатора простить их, беря всю ответственность на себя. Двух из них мне удалось отстоять, но своими хлопотами я навлекла на себя известную тень, точно я покрывала пропаганду в своей школе. Я не могла не чувствовать неловкости своего положения и видела, что на меня стали коситься и подозревать во мне прикосновенность к левым партиям.
Я лично признаю за каждым человеком право на известные убеждения, уважаю свободу личного мнения, но считаю преступным и недопустимым, чтобы учитель, перешагнув порог школы, занимался с учениками политикой, а не наукой. Я всегда говорила учителям, что в своей среде они могут читать и говорить что угодно, быть каких угодно взглядов, направлений и убеждений, так как взрослый человек сам знает, к чему ведут его поступки, какие последствия они могут иметь и какую ответственность он берет на себя, но трогать умы детей, в особенности крестьянских детей, едва вышедших из состояния дикаря, это преступление из преступлений: 'Если кто соблазнит единого из малых сих…'
Со времени забастовки уже не было покоя со школой. Каждый день я узнавала что-нибудь неприятное. До меня стали доходить слухи, что уволенные ученики собираются по ночам в школе, влезают в окна общежития мальчиков и проводят ночи с ними в чтении и беседах. Меня это сильно встревожило. Так вот что было причиной поздних вставаний и вялой, неохотной работы! Но никакие меры, никакие уговоры не помогали, и все шло день ото дня хуже и хуже.
Вскоре стали появляться прокламации в огромном количестве. В партах, среди книг на столах, в шкафах, на полу, в саду, в телегах кто-то рассыпал их щедрой рукой. Конечно, от учеников их отбирали, уничтожали, приносили мне в Талашкино, но они продолжали сыпаться как из рога изобилия. Не раз в кармане учеников находили прокламации с непонятными для них словами. Увидев одну такую бумажку у одного мальчика, я спросила его, что такое 'гильотина', 'плутократия', на что он, потупившись, не мог ничего объяснить. В этих бумажках часто попадалось слово 'социалист', которое было настолько непонятно им, что они, переписывая друг у друга прокламации, заменяли его словом 'специалист', которое хорошо было им знакомо, ведь у нас старший класс назывался 'специальным' и они знали, что готовятся быть специалистами по сельскому хозяйству… Хуже всего то, что некоторые малыши, тоже переписывавшие, боясь, что товарищи зачитают драгоценный лист, подписывали на нем свое имя и фамилию, а потом, конечно, теряли и выдавали себя с головой, попадались сразу. Вот до чего все это было наивно, несознательно, ребячливо и глупо…
