— Твоя Офелия? Вот бы она посмеялась, если б только услышала!
— Но она не удостоила тебя даже взглядом!
— Она и не ведает о твоей страсти, намерениях и самом твоем существовании.
— Ты и вправду не сомневаешься в успехе?!
И тогда Гектор после эффектной паузы полушутя-полунаставительно произнес:
— Ни в чем не сомневаться — в этом и есть секрет всякой удачи!
III
«Ни в чем не сомневаться!» — святой принцип для Гектора, который вновь вознамерился доказать, что никогда не изменяет этому принципу. И вот он требует для себя, себя одного (видал ли кто подобную дерзость?), зал Консерватории. Керубини, получив такое прошение, воскликнул, пожав плечами:
— Ха! В двадцать четыре года… никому не известный… Да он сумасшедший!
Тоном, каким говорят навязчивому человеку «подите вы к черту», он ответил: «Адресуйтесь к государственному секретарю изящных искусств», — и подумал при этом; «До такой наглости он не дойдет никогда».
Но вы ошиблись, важный и почтенный Керубини!
Гектор немедля написал всемогущему вельможе, что Керубини «разрешил попросить зал». Где здесь ложь? Просто искусно преподнесенная правда. И — о чудо! — министр, убежденный в согласии директора Консерватории, удовлетворяет просьбу. Дело, однако, чуть не расстроилось из-за того, что Гектор настаивает теперь на определенной дате. По поводу даты— следует письмо министра Керубини. И тут Керубини, выказав гнев оскорбленного бога, категорически заявил, что лично он не желает впутываться в столь безумную и опасную авантюру.
Ну, а Гектор? Может быть, он все же откажется от своего химерического предприятия? Не тут-то было! Ему нужен зал, нужен… вопреки всему!
И вот на что Гектор решается: еще удвоив дерзость, он направляет министру необычно смелую записку, стараясь в ней задеть самолюбие всесильного сановника.
«Если мое письмо дойдет слишком поздно, — писал он, — и решение уже будет вами принято, то это будет означать, что ваши благие намерения в отношении меня были парализованы злой волей низшего чиновника».
Низший чиновник! И это о Керубини — директоре Консерватории, корифее музыки с мировой славой.
И что ж, удар попал в цель! Государственный, секретарь написал Керубини:
«Я не считаю возможным нарушить данное мной обещание».
Гектор торжествовал: «Ну, трепещите, старикашки!»
Но он не чувствует себя победителем, если поверженный враг не попран, и в анонсе, разосланном в парижские газеты, он ввернул словечко о том, что «молодой композитор одержал верх над всесильным властителем музыки». Получил, Керубини!
26 мая 1828 года в зале Консерватории, том священном зале, который могли занимать, и то ценой почти непреодолимых трудностей, лишь общепризнанные знаменитости, Гектор дал «большой концерт».
В программе только его собственные произведения: увертюра «Веверлей», «Пасторальная мелодия» из «Тайных судей», «Священный марш магов», «Resurrexit», увертюра к «Тайным судьям» и «Греческая революция».
Если верить Гектору, всегда безудержному в преувеличениях, успех был огромен: «Изумление в публике, восторг, среди артистов». Своему другу Феррану он писал: «Женщины, мужчины, хор — все аплодировали. Крики, топот».
Чтобы найти истину, восстановим обстановку.
Полупустой зал. Никакого стихийного восторга. Сомкнутый батальон вышколенных приверженцев Гектора усердно создает обстановку тепла и добрых чувств.
Но ради объективности признаем, что отзывы печати были благожелательными, даже хвалебными и более того — означающими признание. Нашелся критик, причем из самых крупных, заявивший, что этот «рано развившийся талант внушает живой интерес. Господин Берлиоз подает самые блестящие надежды». И критик добавляет, слушайте внимательно: «Он отмечен гениальностью…»
Вам не послышалось — гениальностью! Но кто же это изрек? Фетис — самый выдающийся музыкальный судья того времени!
Брошено великое — «гений»! Это волнующее слово, волшебный звук, уже произнесенный ранее Лесюэром — тонким знатоком музыки, — теперь твердо закреплено на бумаге пером Фетиса, чтобы оповестить и изумить мир.
Утверждение, видимо, было полностью оправдано.
Точное эхо жизни — яркой и страстной — звучало в произведениях молодого композитора, большого мастера музыкального колорита. И конечно, вдохновение, бушующее, как зачарованное море, убивало строгую теорию, почитаемую «старыми черепахами».
Не для того ли силился Гектор бежать от давящих, устарелых правил, чтобы выразить всего себя, без остатка, в музыке?
Гектор ликовал от этого «великого события». И все же одна тень омрачала его бурное ликование.
Он потратил столько душевного жара на организацию концерта — и все ради того, чтобы заявить о своем существовании, для того, чтобы бросить вызов. Храбрость мушкетера, шпаге которого не лежится в ножнах. Но не только: еще он надеялся увлечь и опьянить своей музыкой прелестную Офелию, которой Он вновь послал приглашение. Но Офелии и на этот раз не было в зале.
Что поделаешь, Гектор!
Ничтожный червь, влюбленный в звезду.
IV
Спешно созвав свой штаб и прочитав ему, четко чеканя слог, статью короля критики Фетиса, Гектор спросил себя: «Итак, я отмечен гением?» Нет, он даже не спросил, он это просто повторил.
Столь авторитетное мнение удесятерило его силы, воспламенило разум.
— А теперь, — прокричал он своим солдатам, застывшим в немом восхищении, — вы увидите, на что способен гений! Великий Керубини высохнет от укоров совести и лопнет от зависти.
Гектор, потрясенный Гете, необъятным Гете, чей «Фауст»[29] он прочитал не отрываясь, быть может, как раз тогда задумал сочинить и набросал в бурном темпе «Восемь сцен из „Фауста“, составивших часть „Осуждения Фауста“ — одного из его самых ярких шедевров. Но он недоволен. Не иметь всего, считает он, — значит не иметь ничего. Но что же такое все?
Ему мало, что его гений уже признан Лесюэром и Фетисом; кроме блестящего успеха, которого, по его мнению, он уже добился, ему нужна большая Римская премия. Она принесет ему славу, а значит, и Офелию. Гектор сгорает от любви к ней, как говорит он сам, искусно разделяя вздохи синкопами.
Какое постоянство!
В первый раз, когда он провалился на предварительном экзамене и жюри не сочло его достойным участвовать в конкурсе, Гектор воскликнул: «Тысяча чертей! Я добьюсь своего вопреки всему!»
Во второй раз, в 1827 году, он проходит предварительное испытание и, значит, допускается к конкурсу, но ему не удается добиться никакой награды.
«Тысяча чертей! — повторяет он. — Я добьюсь своего вопреки всему!»
Теперь мы подошли к третьей попытке. Будет ли она последней? Нет! Гектор в поражениях крепнет. Переведя дух, он заносчиво мерит препятствие взглядом, а затем со шпагой в руке упрямо стремится разрубить его, чтобы навсегда убрать со своего пути.
Его гордый призыв: «Смирение — вот подлинный враг».
И он смело вступает в трудное состязание. Разумеется, исполненный решимости, но с волнением в сердце.
«Какая наглость! — восклицает он. — Унизить меня до того, что вновь заставить состязаться! Старые подагрики, я напишу для вас маленький благонамеренный концертик, я не поскуплюсь на цветистость; и ежели мне будет присуждена премия, то клянусь, что, получив ее, немедля уничтожу написанное!»[30] Дела Гектора плачевны. И лишь он один закрывает глаза на
