начинаю понимать, как они мыслят. Мне кажется, я понемногу превращаюсь в вампира.
— Этого не случится. Она не сможет вытеснить тебя.
— А хоть бы и вытеснила! — выкрикнула девушка. — Я могла бы остаться Бертой Штайнберг — все лучше, чем подкидышем безродным. Тогда бы все меня полюбили. Ну кроме Изабель, но ведь остальным же я понравилась. У меня наконец могла быть семья.
— Нет, не лучше! — перебил Уолтер. — Я не знаю Берту, но я знаю тебя. Я хочу чтобы ты вернулась! Никуда тебя не отпущу! И… и… я люблю тебя, Эвике.
Эвике собиралась что-то ответить, но так и застыла на месте, а Уолтер вдруг притянул ее к себе, сминая ее юбки. Она даже не пыталась сопротивляться — наоборот, вцепилась в него обоими руками, прильнула к его груди, то ли обнимая, как любовника, то ли ища защиты, как ребенок у взрослого. В ее груди словно что-то растаяло. Уолтер наклонился, и ее губы распустились у него во рту, будто диковинный цветок.
Они обнимались несколько минут — а может и весь час, тут не до математики — пока Эвике не спохватилась и, что есть сил отталкивая Уолтера, не прокричала:
— Да какие вольности вы себе позволяете, сударь?!
Сейчас она была даже краснее своего платья. Поколебавшись, она все таки влепила нахалу хлесткую пощечину, подобрала юбки и бросилась бежать.
Это происшествие ознаменовало закрытие бала. Вскоре Гизела направилась к себе в комнату, пить капли от мигрени, ее примеру последовал и граф, а гости разбрелись по спальням. Наиболее предприимчивые захватили остатки колбасы, чтобы было чем закусить во время полуденной бессонницы.
Филомена Генриетта Элизабет Аркрайт была истинной английской леди. И как любая английская леди, она не могла удержаться, чтобы не сравнить это живописное местечко с еще более прекрасными местами в Альбионе. Разумеется, в пользу последнего. И уж конечно этот бал и в подметки не годился ни одному из тех балов, которые она посещала в родном королевстве. Тем не менее, она мужественно сносила все лишения, на которые ее обрекла эта поездка.
'В конце концов,' — размышляла леди Аркрайт, пересекая Ла-Манш, — 'не так уж и плохо отдохнуть от постоянных дождей и тумана.'
'Возможно, деревня в Трансильвании отличается особым колоритом и… мм… самобытностью,' — с уже с бОльшими сомнениями думала она, делая пересадку на вокзале Будапешта. — 'Во всяком случае, это такое необычное путешествие!'
'Кому только в голову пришло устраивать бал в таком захолустье! Какой здравомыслящий вампир поедет сюда?' — рассердилась она, поджидая карету, которая даже не думала приезжать, потому что ровно час назад у нее отлетели два колеса на особо ухабистом ухабе, а менять их никто не торопился.
Увидев замок, англичанка и вовсе загрустила. Он напоминал мечту одного баварского короля и всем своим видом отрицал достижения цивилизации, такие как водопровод или газ.
И вот она, брезгливо приподняв платье, обошла стратегически разложенную на полу пыль и задумалась, какова вероятность того, что парадная лестница выдержит ее — стоит отметить, даму довольно сухопарую. И как бы сделать так, чтобы она обвалилась под этим самодовольным мсье. Или под кем-нибудь из его свиты. Это очень полезная лестница, если использовать ее правильно.
Леди Аркрайт уже готова была собрать вещи и уехать первым поездом обратно, но ее планы изменились. Разве она могла оставить здесь соотечественника? Такой молодой, такой неопытный! Пожалуй, стоит забрать мистера Стивенса и уезжать, уезжать отсюда как можно скорей!
Уже привычным движением она отодвинула паутину и забралась в аккуратно сколоченный гроб, от которого еще пахло свежей стружкой. За окном забрезжил рассвет, и она опустила крышку, легла, закрыла глаза и стала думать об Англии.
ГЛАВА 14
В комнату пробивался полуденный свет. Уолтер почувствовал, как солнечный луч скользнул по его щеке, но глаза не открыл, а наоборот, застонав, натянул одеяло на голову. Пусть это одеяло станет ему саваном, потому что с кровати он уже не поднимется и на глаза никому не покажется. Пусть на изголовье напишут эпитафию, а вокруг кровати разобьют клумбы. Здесь он и умрет от заслуженного позора.
Настолько стыдно Уолтеру не было еще никогда. Щеки полыхали, будто он сунул голову в жаровню. Как, ну как он позволил себя так распуститься, где хваленый британский самоконтроль? Должно быть, вампиры, та же Изабель, навели на него морок, или выпитая кровь ударила в голову, иначе чем объяснить подобную распущенность? 'После такого поступка меня нужно исключить из клуба,' подумал Уолтер, но вспомнил, что ни в каком клубе не состоит. Эта мысль облегчения не принесла. До чего же пошло все получилось, как в дешевом водевиле! Ветреный повеса приударил за хорошенькой гризеткой! Им осталось только спеть дуэтом, потому что прочие клише и так имелись в изобилии. Это ж надо было выкинуть такой фортель — остановиться в чужом доме и влюбиться в горничную!
Влюбиться? Нет, невозможно. На самом-то деле он любит Гизелу. Вот именно — он уничтожит злодеев, сбежит вместе с Гизелой по веревочной лестнице, и они ускачут навстречу восходящему солнцу. А Эвике… что Эвике? Поплачет и успокоится. В любом повествовании роль служанки — передавать любовные письма своей госпожи, хихикать, когда ее щиплют за румяную щечку, да мечтать о свадьбе с каким-нибудь разбитным лакеем. Служанка — персонаж глубоко второстепенный, ее если помянут в списке действующих лиц, так в самом конце, когда закончатся все более-менее титулованные особы. Чего еще желать? Пусть радуется, что про нее вообще вспомнили. Так и должен развиваться любо мало-мальски приличный сюжет, но вот незадача — как раз на Гизелу злодеи смотрели как на пустое место, которое тем не менее умеет музицировать, а помощь требовалась Эвике. Но что за нелепость! Влюбиться лишь потому, что кого-то нужно спасать? Влюбиться в подвиг, в саму идею? Он слишком взрослый для таких благоглупостей. Кроме того, Гизела фон Лютценземмерн красива, умна и хорошо воспитана, чего нельзя сказать о ее служанке. Гизела достойна восхищения, потому что… ну… она такая загадочная.
И тут на Уолтера снизошло озарение (на самом деле, в комнате просто стало светлее, потому что кто-то распахнул штору, но наш страдалец об этом пока что не догадывается). Да, он действительно глупее школьника. Загадка — вот в чем вся беда! Он ничего не знает про Гизелу и не хочет знать, чтобы случайная мелочь не разрушила образ принцессы на башне. Пусть там и сидит, ведь издалека она еще прекрасней, воображение само дорисовывает черты ее лица и придумывает ей историю. А они все, сам Уолтер, граф, Леонард, даже Штайнберг приносят по кирпичу, замуровывая Гизелу, потому что так ее проще любить. Теперь она настолько высоко, что никто не услышит ее крика. Пусть остается волшебной принцессой, образцом изящных манер, мраморной статуей, которая всегда держит осанку и вежливо беседует с гостем за чашкой чая, даже если в этот момент ей хочется выплеснуть весь чай ему за шиворот. Общаться со статуей приятней, чем с живым человеком — она никогда не огрызнется в ответ, а если огрызнется, всегда можно списать это на слуховую галлюцинацию. Вот так и с Гизелой — когда друзья разговаривают с ней, то на самом деле разговаривают сами с собой.
А он никогда ее не любил. Он любил лунные блики на ее волосах.
Ее отсутствие никогда не поражало его так болезненно, будто из души вырвали кусок и там образовалась пустота, но пустота с вполне конкретными очертаниями. Другое дело Эвике. Вчера, во время танца, когда он упустил ее из виду, на него накатил страх, что он никогда больше ее не увидит, что с ней произошло что-то ужасное, ну или просто плохое. Позже, когда она уже вырвалась из его объятий, он почувствовал странную, тягучую тоску, будто всплывшую из глубин памяти. Примерещилось, что кто-то уходил, он тянулся за кем-то руками. Сколько ни припоминай, ничего подобного с ним не происходило, и откуда могло взяться такое ощущение, он не знал. И Уолтер отправился к себе в комнату, на всякий случай проверив лестницу, но Эвике была слишком практична, чтобы забыть там башмачок. Будь она Золушкой, обязательно вернулась бы к принцу, вырвала туфельку у того из рук да еще осмотрела бы, не треснул ли каблук. Так что лестница была пуста и он поплелся наверх, припоминая по дороге каждое мгновение, проведенное вместе с дорогим ему существом (в основном, за созидательным трудом, вроде мытья посуды или починки лестницы). А поутру проснулся, вспомнил вчерашнее и попытался переубедить себя с помощью логики. Но ничего не получилось. Он любит Эвике, несмотря на ее веснушки, мозоли на руках и некоторую меркантильность. Нет, все это он тоже любит! В ней вообще все прекрасно и целесообразно, но тем не менее она не кажется дамой из рыцарского романа, она такая… настоящая! Нужно срочно найти ее и объясниться!
Но далеко ходить не пришлось. Как только Уолтер, чувствуя себя обновленным человеком, сбросил одеяло и спрыгнул на пол, он увидел объект своих воздыханий, сидевший на кресле прямо у кровати. Вместо красного платья на девушке была ее повседневная одежда — юбка с блузой да видавший виды корсетик. При виде Уолтера Эвике сорвалась с места, сделала книксен, склонившись до земли, и бойко затараторила:
— Доброе утречко, сударь! Как ваша милость почивать изволили?
— Эээ? — только и смог сказать Уолтер, прежде чем шмыгнул обратно под одеяло, устыдившись своей мятой ночной рубашки и в особенности своих голых ног. Его всегда учили, что голые ноги очень вульгарны.
— Прикажите одеваться? — подобострастным тоном продолжила горничная.
Только теперь юноша заметил, что на спинке кресла висело платье из синего складчатого шелка — очевидно, из гардероба Берты. Бережно взяв платье за плечи, Эвике с поклоном протянула его Уолтеру, который отшатнулся от этого одеяния, как Макбет от окровавленного кинжала.
— Это мне?
— Вам.
— Но оно женское!
— Так вы ведь любите женские платья! Или цвет не тот? Может, у вас только от красного кровь играет? — сузив глаза, прошипела служанка, но тут же опустилась в кресло и расплакалась, утирая лицо все тем же злосчастным платьем. Переборов стыдливость, Уолтер подошел поближе и дотронулся до ее руки, которую Эвике сердито отдернула.
— Что стряслось-то? К чему весь этот маскарад?
— А ты как будто не понимаешь? Пока я ходила в обносках, ты в мою сторону даже не глядел. Стоило надеть что покрасивее — и ты лезешь целоваться. Так на же, бери это платье, раз ты их так любишь!
— После того, как ты в него высморкалась? — съязвил Уолтер.
— Не хочешь это — другое принесу.
— Причем тут вообще твоя одежда? Без нее тебе даже лучше, — ляпнул юноша, но прежде чем Эвике вновь прибегла к рукоприкладству, поспешил объясниться, — Неправильно выразился! Я хотел сказать, что плевать мне на твое платье, мне нравится то, что под ним.
— Нижняя юбка? — осторожно уточнила девушка.
— Нет! О, Господь всемогущий! Мне нравишься ты, Эвике, только ты! Я люблю тебя и буду любить вечно!
Глаза девушки округлились до размера чайных блюдец.
— Думаешь, нас все таки овампирят? — забеспокоилась она.
— Да я не в этом смысле! — воскликнул Уолтер, ероша волосы. — Но если не хочешь, чтобы я и дальше молол чепуху, то давай еще раз поцелуемся.
Не говоря ни слова, Эвике присела на кровать рядом и поцеловала его первой. Ее губы были теплыми, да и вообще вся она была теплой и мягкой, будто кошка, разнежившаяся на солнце. И в комнате словно бы стало светлее. Взбудораженная пыль медленно закружилась в воздухе, переливаясь и вспыхивая в солнечных лучах, как рой золотистых пчел, отягощенных медом. Даже сумрачные гобелены заиграли красками: проступили контуры выцветших единорогов, а за ними, беззвучно лая, ринулись гончие. Сквозь приоткрытое окно в комнату ворвался ветерок, но, вопреки обыкновению, не застонал, а просвистел легкомысленно и пощекотал влюбленных, которые еще теснее прижались друг к другу. Казалось, сам замок вздохнул от умиления, потому что уже много лет в этих стенах не радовались так искренне. Невозможно поверить, что несколько часов назад здесь царили тьма, смерть и тлен.
