обреченности палестинских пацанов, приходящих в этот мир с автоматом Калашникова в руках и покидающих его, не успев узнать, что где-то может быть другая жизнь – вовсе не обязательно отмеченная пулями и ракетными осколками…
И уж точно это была совсем не европейская улица, где любая демонстрация – это разновидность общепринятого времяпровождения сродни утренней чашке кофе или рождественским семейным посиделкам. Там, правда, иногда жгут машины и бьют витрины. Но делают это как-то мирно и доброжелательно. Положено – вот и сожгут что-нибудь подходящее. Но, разумеется, ничего личного! Протест такой…
У нас – не так. У нас сойдутся на Манежной площади, в самом центре Москвы, тысяч сто угрюмых мужиков и женщин, встанут плечом к плечу и примутся молча слушать выступления разгоряченных ораторов, которые выкрикивают что-то яростное и непонятное, зовут куда-то…
– Кто выступает? – спросит один другого.
– Афанасьев Юрий!
– А… А кто это?
– Ты что, не знаешь Афанасьева? А зачем тогда на митинг пришел? Ты, случайно, не из КГБ, приятель?
– Да нет, что вы, – смутится первый. – Не видно же. И совсем не слышно…
– А ты сердцем слушай! Тут не слова важны, а интонация! Слышишь, брат, словно кричит кто? Так кричит, будто перед смертью с нами со всеми прощается! Словно на бой последний поднялся! Слышишь, как жилы рвет! Как тельняшка на груди – в клочья!
– Так он вроде бы в пальто…
– Нет, гражданин! Ты не понимаешь! Про тельняшку я – фигурально! Ты вслушайся… Слышишь?
– Ну… вроде слышу…
– Это сердце его горячее стучит! На бой он нас зовет! Не робей! Они у нас кровью умоются! Они… – Голос задрожал и сорвался в рыдания. – Они… – Рыдания. – …не могу, понимаешь, спокойно говорить! Вижу братьев и сестер своих, которые пришли сюда, – и не могу! Чуешь, какая сила!!! Смерть им всем…
– Да кому смерть-то?
– Тише вы! – вмешался третий. – Зюганов выступает! Дайте послушать!
– Тот самый?
– Он…
И вправду, где там разглядеть лицо человека, выкрикивающего что-то в мегафон. От задних рядов до грузовика, что поставили напротив серой громады гостиницы «Москва», метров семьдесят, а то и больше. К тому же полумрак. Вечер уже. Где там понять: может, Афанасьев выступает, а может, и Зюганов.
Но уже минут через тридцать качнется вдруг вся эта махина. Поднадавят задние ряды, не устоят первые… Кто-то закричит – то ли от страха, то ли от боли! Крик подхватят и понесут по рядам. «Дава-а-а-ай! Пошли-и-и!! Бе-е-ей!!!» И обрушится эта страшная человеческая муть на мальчишек в милицейской форме, сомнет их, и тут уж берегись… Стоит только начать… И убьют-то, может, всего одного-двух, но ярости будет на сотни и тысячи. И каждому вспомнится, что и поныне он, как и все митингующие, либо красный, либо белый. И никакого срока давности!
«А не вы ли, товарищи краснопузые, моего прадеда раскулачили, а потом в Сибири сгноили? Забыли уже? А мы вот сейчас вам напомним! Да так напомним, что отзовется кровь наших прадедов вашей черной кровью! Всю выдавим! По капельке!»
«Ну давай! Пробуй, гнида белогвардейская! Жалко, что весь род твой до последнего колена не вычистили мы священным революционным огнем! Живучие вы, колчаковские выродки! И в Гражданскую мы вас, и потом еще раза три брались, а гляди-ка ты! – сохранились! Просочились в новую жизнь! Ну ничего! Нам и в пятый раз не лень! Под корень выведем! Следа на земле не оставим!»
Беляеву каждый день ложились на стол страшные сводки:
«Кемерово. Бессрочная забастовка шахтеров…»
«Казань. На центральной площади города голодают сторонники выхода республики из состава СССР».
А вот вести из-за рубежа:
«Бухарест. Николае Чаушеску призвал румынских ученых начать кампанию по восстановлению исторической справедливости: в течение года они должны обосновать, что все великие открытия во всех областях науки и техники принадлежат исключительно румынам».
– А вот хрен вам! – буркнул Беляев. – Не докажете! Все знают, что лампочку изобрел наш Попов, паровоз – братья Черепановы, а кино – русский Сергей Эйзенштейн!
Беляев принялся читать дальше.
Через документ, крупными буквами, наискосок стояла резолюция: «Чебрикову В.М. Сколько можно терпеть эти провокации? Ясно, что беспорядки инспирированы агентами прежнего режима. Найти зачинщиков и жестоко наказать. Е. Скорочкин».
Беляев выматерился, что случалось с ним совсем редко, и нажал кнопку селектора:
– Евгений Иванович! – Беляев едва сдержался, чтобы не послать матюки в трубку.
– Слушаю, Борис Нодарьевич!
– Вы кого дурите, Чебрикова или меня?
– Не понял…
– Все ты понял! Какие агенты? Почему водки в магазинах нет? При чем тут Чебриков? Я вчера в Елисеевский заходил. Вы что, специально людей на бунт провоцируете? На полках один маргарин. Хлеба к вечеру не бывает…
– Борис Нодарьевич! Заводы стоят, на селе полный развал, нужны экстренные меры…
– Хватит! Все! Я про меры уже целый год слышу! Съезжу в Таганрог, и все – проведем кадровый пленум. Ты первый у меня слетишь! Ты думаешь, я не знаю, что вы с Дьяковым в Москве вытворяете? Как землю в Подмосковье сотнями гектаров к рукам прибираете? Причем бесплатно! Все! Зарвались вы, ребята. Вот вы и есть главные агенты – ты, Гавриил твой, потом этот – секретарь Совета безопасности… Как его?
– Березовский…
– Да! Как вообще он им стал? Я где был?
– Вы, Борис Нодарьевич, указ о его назначении в бане подписали. Запамятовали?
– А кто мне этот указ подсунул? Не ты?
– Я, конечно! Только по вашему же указанию! Вы же с охранником своим поспорили на ящик «Блэк лейбл». Он вам: а слабо Бориску на совет двинуть? А вы ему – нет, не слабо! Так и вышло… Я вам, между прочим, другую кандидатуру предлагал – генерала Цаплю…
– Хватит! Завтра лечу в Таганрог. А вы лучше пишите заявление об уходе! Все вместе. Вся ваша гоп- компания!
Беляев с раздражением бросил трубку.
…Визит Беляева в Таганрог засекретили. Никто из руководителей Ростовской области не знал, что в самолете, приземлившемся в Ростове-на-Дону под контролем Военно-воздушных сил СССР, находится сам Беляев. От трапа рванул представительский «ЗИЛ» и несколько «Чаек», специально пригнанные за одну ночь из Москвы.
Службам ГАИ сообщили, что везут к морю важного зарубежного гостя – по некоторым сведениям,
