поле кавалерией, как другие, не затоптан. Уверен, вы его найдёте…
– Непременно найдём… – отвечал Александр, чувствуя, как ему впервые за эти дни становится легче. Он даже улыбнулся. – Если из такой битвы спас его Господь, так не для того же, чтобы он умер на дороге. Ведь так, Хомутов?
Хомутов, хотя и были у него на этот счёт свои мысли, кивнул. Если людям хочется верить в чудо, не надо им мешать…
Глава восемнадцатая
Висленский легион к концу сражения оказался напротив Горок. Весь день легион маршировал по полю из стороны в сторону, оставаясь наблюдателем и теряя людей только от случайно залетавших в ряды ядер. В девять утра легион вышел от Шевардинского редута вперёд, прошёл около километра и встал. Приехавший командир дивизии генерал Клапаред сказал легиону несколько слов для воодушевления. Брандт и Гордон решили было, что бой уже близок, но время шло, а легион так и оставался на месте. Потом разнёсся слух, что вместо легиона в огонь брошена дивизия Фриана.
В десять легион перевели на новое место, откуда видна была колокольня в селе Бородино, и откуда поляки потом видели русскую конницу – это были Уваров и Платов. После полудня поляки снова вышли на поле боя и встали недалеко от Семёновского оврага, через какое-то время услышав (но не увидев), кавалерийскую атаку Коленкура и Латур-Мобура. После этого легион вступил на Большой редут. Поляки, привычные ко многому, пробирались через эти места, в ужасе оглядываясь по сторонам.
– Вы видели такое когда-нибудь, Брандт? – спросил Гордон, указывая на холмы из мёртвых людей, громоздящиеся у подножия кургана. Из куч торчали ноги, руки, на некоторых головах ещё блестели живые глаза, и кто-то внутри этого скопища тел стонал.
– Признаюсь, я первый раз в таком аду… – ответил Брандт. – Что же это? Получается, они шли в атаку уже по телам, по мёртвым и живым?
Оба замолчали: мимо на белом, в кровавых пятнах, плаще несли Коленкура.
Среди лежащих они увидели вдруг польские мундиры и бросились вытаскивать своих товарищей. Немногие из них были в живых.
На этом месте легион попал под обстрел в первый раз за день. Русские обстреливали своё бывшее укрепление с невероятной энергией. Потери в легионе были таковы, что солдатам разрешено было лечь, офицеры же остались стоять.
– Будем ждать смерти стоя! – сказал подошедший в это время к Брандту и Гордону капитан Рехович. Не успел Брандт как-то ответить на эти слова, как русским ядром сорвало голову поднявшемуся с места гренадеру. Всех вокруг забрызгало кровью и мозгом (как ни чистил потом Брандт свой мундир, эти пятна всё равно проступали и были особенно заметны, когда мундир покрывался пылью, особенно пятно от брызнувшего мозга. «Мементо мори» – думал Брандт и не любил объяснять, откуда у него на мундире эти пятна).
Так Висленский легион простоял до сумерек. Когда русские выдвинулись вперёд и заняли Горицкий овраг позади Большого редута, легиону было приказано вытеснить русских из оврага. Поляки бросились вперёд и за полчаса очистили овраг от неприятеля. Это было единственное участие гвардии Наполеона в Бородинском бою.
Стрельба со всех сторон затихала. По всему выходило, что ночевать придётся здесь – посреди обломков и трупов. Однако полякам было не привыкать: вместо дров использовали обломки русских ружейных прикладов. Разували мертвецов (это было дело обычное, разували ещё в ходе битвы, часто даже не дожидались, когда несчастный умрёт, к утру следующего дня почти всех мертвецов на поле не только разули, но многих и раздели), из русских ранцев добыли сухари, а главное – водку, которой все были рады так, будто ради неё и совершалась вся эта битва, всё это убийство тысяч людей.
Едва разожгли костры, к ним со всех сторон поползли раненые. Брандт потом всю жизнь помнил эту картину: тянущиеся к огню люди, изувеченные, грязные, не могущие говорить. Они лезли к теплу из последних сил, многие, добравшись до костров, почти сразу умирали и огонь отражался в их остекленевших глазах.
В десять вечера Брандт обошёл посты. Потом спустилась ночь и наступила мёртвая тишина…
Глава девятнадцатая
Наполеон совершенно не спал ночь после битвы. Накануне он с ужасом думал о том, что будет, если русские уйдут с поля битвы. Теперь же он с ужасом думал, как быть, если они остались? Если сейчас, утром, придётся начинать новую битву? Вчерашнее сражение совершенно опустошило его. «Что со мной? – спрашивал он себя. – Неужели это я?»..
Вчера вечером он избегал взглядов. Генералы смотрели на него так, как не смотрели никогда – они тоже не узнавали его. Наполеон вспомнил вечер битвы при Эсслинге в 1809 году: его армия начала переправу, но когда больше 70 тысяч человек были уже на австрийском берегу, Дунай перешёл на сторону австрийцев: вода поднялась, снесло переправы, австрийцы расстреляли французов картечью, и он ничем не мог помочь своим солдатам. Но даже тогда ему было легче. Ненависть питала его. Сейчас не было ничего – ни ненависти, ни злости, ни обычного для него насмешливого отношения к превратностям судьбы.
«Что со мной? – подумал Наполеон. – Что было вчера? Надо было идти вперёд, проламывать русскую оборону – почему я не сделал этого, почему не дал сделать Нею или Мюрату? Кутузову нужна была битва, чтобы встряхнуть своих солдат, но мне-то нужно было разгромить его армию, а я не разгромил. Дойдём мы до Москвы и даже займём её – что толку, если у русских ещё будет армия? В 1809 году австрийцы сдали свою столицу и продолжали воевать, испанцы сдали Мадрид, но не сдались сами. В 1807 году французы были в Берлине, а пруссаки всё воевали».
Он почувствовал страшную тоску – вчера у него был шанс стать повелителем мира, а он его упустил. Ему хотелось вернуть вчерашний день – как бы хорошо он всё сделал, перевоевал. «Может, всё это сон? – подумал Наполеон, где-то в душе надеясь, что вот сейчас он проснётся, а битвы ещё не было. – Нет, не сон. Всё было». И теперь с этим надо было жить.
Он отбросил одеяло и начал вставать. Тело болело сразу в нескольких местах. Он хотел позвать Констана, но не смог издать никакого звука – даже то, что получалось вчера, не получалось сегодня.
Констан, однако, услышав шум в «спальне» императора, прибежал сам.
– Доброе утро, сир! – проговорил он, сияя. – Русские ушли ночью, сир, они бежали! Вы победили, сир!
Наполеон попытался что-то сказать, и у него опять не вышло. Констан смотрел на него круглыми глазами. Наполеон, разозлившись, махнул рукой в сторону «кабинета». Констан, поняв, бросился туда и принёс карандаш и клочок бумаги, на котором Наполеон с трудом – отвык писать сам – вывел: «Конечно победил. А разве ты сомневался во мне?»..
Констан с облегчением вздохнул – вчера вид императора основательно напугал его, особенно вечером, когда Наполеон выглядел так, будто разгромлен он, а не русские. Но сегодня похоже было, что император пришёл в себя. Наполеон улыбнулся. Констан выпорхнул, чтобы сделать императору горячее питьё.
Оставшись один, император сжал руками колени и конвульсивная дрожь пронзила его – один раз, другой, третий, словно в него попадали пули.
– Москва… Москва… – промычал он и, обхватив руками голову, начал качаться из стороны в сторону. Констан, заставший его так минуту спустя, почувствовал, как шевелятся волосы на голове…
Заключение
Осенью, после ухода французов из Москвы, едва стало возможно добраться до Бородинского поля, сюда приехала Маргарита Тучкова, жена генерала Александра Алексеевича Тучкова 4-го, командира бригады в 3-м корпусе. Был ей тогда 31 год.
В 16 лет Маргарита вышла замуж, но муж оказался таков, что даже в те времена ей разрешён был развод, и специальным царским решением постановлено было снова считать её «девицей Нарышкиной». Александра Тучкова она узнала ещё в пору своего неудачного замужества. Проскочила между ними электрическая искра, но родители Маргариты не верили уже в электричество любви и упирались до последнего – только в 1806 году разрешили они этот брак. Во время свадьбы было такое: на второй день её вдруг навстречу молодой жене выбежал юродивый и прокричал: «Мария, Мария, возьми посох!». Это происшествие смутило души, но смысл его то ли никто не понял, то ли побоялись понять.
Став Тучковой, Маргарита отправлялась со своим мужем в военные походы – была, например, на войне
