Фомин сумрачно глянул на него, но ничего не сказал.
Они – кто хотел – выпили по глотку. Беседа не клеилась. Если кто открывал рот, то лишь чтобы попросить соли там или салфеток. Первым то, что политики не миновать, признал Каменев.
– А ты чего, Филя, на митинг-то ходил? – спросил он.
– Ну как… – осторожно начал Филипп. – Интересно. Такие вещи творятся. Надо своими глазами видеть.
– Какие – такие? – вскинулся Семен.
– В 1991-м году тоже вон творилось. И что? Такую страну в унитаз спустили!
– Семен, вот есть у тебя голова, так ты ею думай! – сказал Фомин. Он был здесь старше всех, поневоле его слушали внимательно. – Советский Союз помер бы в любом случае. Потому что экономическая модель была нежизнеспособная.
– Скажете тоже, Игорь Сергеич! – проговорил Андрей Каменев. – Чего бы нежизнеспособная?! Семьдесят лет стояла страна.
– А я знаю, что говорю… – ответил Фомин. – И ты бы меньше верил тому, что тебе из телевизора говорят. Какие семьдесят лет? Сначала была революция. Потом – гражданская война. Потом – восстанавливали страну после гражданской. Потом – готовились к новой войне. Потом опять воевали, и опять восстанавливали. И социализм строить взялись только в конце 50-х годов. А в середине 80-х уже жрать нечего было, карточки ввели. Нормальной жизни и тридцати лет не было. Что же это за великая страна? В СССР за товар не давали настоящую цену, и за труд не давали настоящую цену. А без этого экономики не бывает.
– А вот что вы скажете про план Даллеса? – ехидно, словно вытащил джокера, поинтересовался Матвей Алферов.
– Был ведь план? Затевала Америка против нас?
– Вот и ты не смотри телевизор… – усмехнулся Фомин. – Или, если смотришь, думай: почему в меню именно эта лапша? Зайди с другой стороны. Вот у них была план Даллеса – а у нас, думаешь, этих планов не было? Мы во всех сколько-нибудь значимых странах кормили компартии, стоило кому-нибудь в Африке заявить, что они выбирают социалистический путь развития, как мы туда эшелонами и пароходами гнали продовольствие. Египту плотину построили за чеснок. Куба с нами рассчитывалась сомбреро – полный город был сомбреро, я сам пацаном в нем ходил. У нас были свои планы Даллеса, и не один. Но их сработал, а наши – нет. Почему? А все потому же: экономики у нас не было. Да и дух подвышибли.
– Не, не говори, Игорь Сергеич… – начал Андрей Каменев. – В советские времена мы в хоккее и футболе были впереди планеты всей.
– Ну да, на старом запале… – кивнул Фомин. – А сейчас – пшик. А почему? Мясо-то на человеке наверняка одинаковое. Почему в того же Гуса Хиддинка с корейцами получилось, а с нашими – нет? А потому что в поджилках слабы. Вот возьми англичан: у них характер и в большом, и в малом – они с Гитлером с 39-го года воевали, да еще нам посылали продуктовые посылки и оружием, и в футболе будут биться до последней секунды. В чем секрет?
Фомин обвел всех взглядом и торжественно выговорил:
– Душа обязана трудиться! Душа обязана трудиться! То есть, не только материя важна, но и дух! А у нас – и при Советской власти, и потом – решили, что без души можно и обойтись. Ан нет – опыт показывает, что дух первичен. Именно наш опыт, российский, показывает, что дух первичен. Дух, гордость, характер из русских вышибли, а без этого и страна не страна, и народ не народ, снизу доверху, от бомжей до миллиардеров. Ведь и миллиадерам их миллиарды характера не прибавляют.
– Одному прибавили – он сейчас рукавички шьет! – сказал Семен Каменев, усмехаясь.
– Вот-вот… – кивнул Фомин. – Как в детском саду – одного воспитательница поставила в угол, и все дети послушно стали есть манную кашу. Ну да, одних можно запугать, других купить, но страх проходит, а деньги – в конце концов, найдется тот, кто даст больше. Начальники наши отлично это понимают, пытаются запустить душу в человеке, нажимают на разные кнопочки – вот тот же патриотизм – но сами же этого и боятся: а ну как запустится на полную мощность? Это ж на каких пинках люди будут их гнать?
– А ты против патриотизма? – спросил Андрей Каменев.
– Такого, какой мне в руки суют – против! – кивнул Фомин. – Если родина моя, так дайте мне в ней прибраться. Я же в своей квартире расставляю мебель как хочу. И обои клею, какие мне нравятся. А тут – вроде и моя Россия, но только трогать ничего нельзя, вот как эти ребята из Кремля все расставили, так пусть и стоит.
– Мало ли как тебе нравится! – сказал недовольно Семен Каменев. – А, может, мне по-другому нравится. И что тогда?
– А тогда… – с удовольствием сказал явно ожидавший этого возражения Фомин, – договариваться будем! Демократия!
– Наелись мы этой демократии досыта в Грозном в 1995 году! – веско сказал Иван Громов.
– А чего хотели-то? – с любопытством спросил его не сдававшийся Фомин. – Семьдесят лет балду гонять, а потом чтоб на все готовенькое? Чтоб сразу – как в Швеции, почти коммунизм?
Громов оторопело уставился на него.
– Вот рос себе ребеночек… – заговорил Фомин. – Вырос, допустим, лет до тринадцати, а потом перестал. Впал, например, в летаргию. А его сверстники растут, заканчивают школу, поступают в институты, влюбляются, находят хорошую работу. А лет, допустим, через тридцать этот ребеночек проснулся. Смотрит на сверстников и завидует, ему хочется жить так же, как сверстники: с хорошей машиной, квартирой или домом, красивой женой или подружкой, с деньгами и приличной работой. Но для этого ему надо закончить школу, институт, научиться строить отношения с противоположным полом, сдать экзамены на права, освоить банковскую карту, и еще много чего – тысячи дел. Нормально – это признать: да, отстали мы, будем нагонять. И тогда, с некоторым отставанием, но этот ребеночек освоился бы, нашел свое место в мире. Но нам-то хочется все и сразу, безо всей этой фигни – школы, институты! Мы, как сказал Ленин, пойдем другим путем! В результате – ребеночка колбасит, он не слушает ни папу, ни маму, плюет на соседей, все наперекосяк. А главное, весь этот путь который мы проспали, все равно придется пройти. Не нам, так нашим детям. А ведь остальные за эти двадцать лет, пока мы куролесим, прошли еще часть пути. Так что еще вопрос, догоним ли мы их вообще, даже если вот прямо сейчас возьмемся за ум…
Он замолчал. Тягостно молчали и остальные.
– Как это у вас, Игорь Сергеич, все интересно выходит… – заговорил Андрей Каменев, надеявшийся увести разговор на более мирные темы.
– Да так!.. – с довольным видом подтвердил Фомин. – Я думаю. Мозг нам всем даден, вот и пользуйтесь. Складывайте два и два. Правда, когда получается четыре, нужна еще смелость, чтобы признать, что это именно четыре. Решиться надо. А решительным в России срок дают…
Каменев поморщился – разговор увести не удалось.
– А у народа? А у народа есть эта смелость? – спросил Семен. Филипп не понял – то ли ему правда было это интересно, то ли, оттолкнувшись от этого, Семен затевал очередную каверзу.
– Да кто знает… – пожал плечами Фомин. – Сказано в одной книжке: «Я нашел всех их пьяными, я не нашел никого из них жаждущим, и душа моя опечалилась за детей человеческих». Народ сейчас никому не верит. Хочет, чтобы было по-другому, а как – не знает. Без организации никакой политической борьбы не бывает, но у народа на все партии реакция отторжения. То, что 10 декабря было и в Москве, и у нас – это даже не Новгородское вече, а ведь и вече – это XIII век. Так что получается, что в России на сегодня отношения народа и государства отстали от остального мира на 800 лет.
– Ну это вы, Игорь Сергеич, подзагнули! – крякнул Андрей Каменев.
– Да и не нужен нам остальной мир! – воспрянул пребывавший до тех пор в прострации Яков Алферов, имевший несмотря на свои тридцать лет уже солидное пузцо и три лишних подбородка. – У нас свой путь – суверенная демократия.
«Ну да, весь мир ходит на двух ногах, а мы из принципа давайте будем ходить на двух и еще опираясь рукой на землю… – подумал Филипп, и опять ничего не сказал. – Или – спиной вперед. Ничего, что хреново и медленно, главное – суверенно».
– Чего, Филипп, усмехаешься? – заметил это Семен. – Ты нам вот что расскажи – как там на митинге-то? А то начал, да мы тебя перебили… Доллары-то когда раздавали – до начала или после окончания?
