Мамочка озорно улыбнулась.
— Скоро. Очень скоро!
Ной подумал о Лайле и тут же отмел эту мысль. Любовь к ней нельзя было назвать большой. Он недоверчиво хмыкнул.
— Линии жизни и судьбы пересекутся, когда ты будешь очень далеко от дома, — продолжала Мамочка. — Тебе предстоит дорога. Вот она. И еще — ты будешь… капитаном.
Она подняла на Ноя удивленные глаза.
— Капитаном корабля.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом прыснули смехом.
— В жизни не слышал ничего более дурацкого! — заявил Ной. — Это надо же — капитан корабля!
— Это ладони у тебя дурацкие! — парировала Мамочка.
Они еще долго смеялись, подтрунивая друг над другом, а потом Мамочка предложила Ною остаться на ужин, чтобы отметить хорошие новости. Он посмотрел на часы.
— Уже поздно. Мне пора. Мама будет беспокоиться.
— Да, конечно, иди. Сейчас даже по Городу стало опасно ходить, люди такие страшные вещи рассказывают. А уж по Дороге и подавно. У вас там спокойно? В Квартале?
— Спокойно.
— Ну и слава Богу!
Ной поднялся и взял ее за руку.
— Приходи завтра к главному зданию Лаборатории. Я внесу твое имя в список на проходной. Поднимешься к секретарю Декера, там тебе скажут, что делать.
— Спасибо, Ной! Ты настоящий друг.
Ее слова напомнили ему про Ушки. Отправляясь к Мамочке, он хотел спросить о нем, но, к своему стыду, совершенно позабыл.
— Как там Ушки? Ты что-нибудь знаешь о нем?
— Знаю.
Она погрустнела. Выпрямилась.
— Он выжил, теперь опасности нет. Правда, ему сделали еще одну ампутацию. Точнее — две, на обеих руках. Теперь Ушки будет калекой. Я видела его с замотанными культями… Ной, они такие короткие!
Мамочка опустила голову и беззвучно заплакала, только тряслись худые плечи. Ной опустился рядом и обнял ее.
— Не плач. Он жив. Это самое главное, что он живой. Все остальное можно исправить.
— Правда? — спросила она. — Ты правда так думаешь?
— Да.
Он не выпускал ее, пока не высохли слезы. Они сидели в тишине и слушали, как за стеной ворчит и вскрикивает неразборчиво старая женщина.
Глава 15. Я грешен, отче
Отношения с Симоном Декером не сложились с самого начала. Не пример увидел сын всемогущего начальника Лабораторий в Ное, а соперника. Отчасти в этом был виноват и сам Ной, в котором молчаливое недовольство порядками в Городе все явственнее сменялось открытым неприятием. Он отдавал себе отчет, насколько это несвоевременно и даже опасно, но изменения в характере, зревшие долгое время и получившие импульс к росту после возвращения из экспедиции, уже не поддавались контролю. Те ценности, что были заложены в нем стараниями матери, школы и общественным мнением: карьера, будущее благополучие, благопристойность — словно износились и стали казаться чем-то мелким, ненастоящим. Ною было трудно оставаться в прежних рамках, он поднялся над ними и мог видеть происходящее со стороны — мышиную возню, где среди обычных серых мышек оказалась наглая, здоровая крыса — Симон Декер.
Они схлестнулись во время первого собрания новой исповедальной группы.
Ничто не предвещало грядущей бури. Батюшка Даниил, высокий, сухой, благообразный старик вел собрание с тем осторожным тактом, который обнаруживают маленькие люди на больших, но номинальных должностях. Он представил новичков, а затем дал им слово. Лайла произнесла свой текст уверенно и ровно, как сделала это на первом, памятном для Ноя собрании. Только теперь в ее стандартную формулу угодил и он сам, в качестве жениха. Ной тоже говорил спокойно, отстраненно, словно читал на другом языке, смысла слов которого никто не понимал. И не стремился понять.
Говоря, он время от времени посматривал на Симона, который, развалясь в кресле, нагло и ничуть не смущаясь, пожирал глазами Лайлу. На Ноя он не обращал ни малейшего внимания. Симон был красив и похож на своего отца, но, унаследовав от него внешность и породу, не взял ни спокойного достоинства, ни сдержанности. Он выступал недвусмысленной иллюстрацией противоборства страстей. Его выдавал взгляд, прямой и вызывающий, нервно поджатые тонкие губы; вся его фигура, его поза говорили об откровенном пренебрежении любыми правилами.
После традиционного приветствия новых членов группы, батюшка спросил, кто желает отрыть собрание. Едва он произнес последнюю фразу, Декер подал голос.
— Я скажу!
Никто не возразил. Все сидели молча и смотрели на него. Ной подумал, что они похожи на волчью стаю, в которой Симон был вожаком. В глазах собравшихся не было уважения или страха, скорее любопытство. Любопытство того рода, которое бывает у толпы, предвкушающей драку. Даже не драку — простое избиение. Они ждали развлечений, и Симон готов был их предоставить.
Он посмотрел на Ноя, словно впервые с начала собрания увидел его и, больше не сводя с него глаз, заговорил.
— Я не терплю выскочек. Не терплю людей, которые лезут туда, куда их не звали и мнят о себе Бог знает что. Я не терплю, когда ничтожество, ничего из себя не представляющее, получив поддержку сильного, почему-то считает, что и само становится таким же. Не терплю дураков, уверенных в собственной неуязвимости, считающих, будто имеют на что-то право, будто что-то значат, тогда как, на самом деле, они — быдло.
Он перевел взгляд на батюшку Даниила.
— Я грешен, отче. Мне не хватает смирения.
Ной почувствовал, как вспыхнула кожа на лице. Симон даже не потрудился как следует завуалировать свое неприятие. Он лишь придерживался необходимых рамок исповеди, и не более того. По правилам, то, что говорилось на собрании, должно было иметь форму покаяния, и Симон выдержал ее, балансируя на самой грани, но цель его проступала ясно и к покаянию отношения не имела — он хотел оскорбить. Поставить на место выскочку-оборванца, высказать сразу и предельно точно свое отношение. Неожиданно для себя, раньше ему такое в голову не приходило, Ной почувствовал желание ударить его. Прямо в тонкие кривящиеся губы. Разбить их в кровь. Это был бы самый правильный ответ такому, как Симон Декер.
Его колена тихонько коснулась рука Лайлы. Она уловила порыв и предупреждала — нельзя. Это разозлило его еще больше.
Когда Симон закончил, повисло напряженное молчание. Глаза собравшихся сосредоточились на Ное. Вожак показал свое отношение и указал ему место, теперь новичку предстояло либо смириться и войти в стаю презираемым волчонком, либо вступить в борьбу.
Ной заметил взгляды, которыми обменялись батюшка и царственная Елена, дочь главы городского Совета. Тот словно спрашивал ее о чем-то, и она, помедлив несколько мгновений, легким кивком дала свое согласие.
Батюшка Даниил встал и произнес длинную речь о необходимости усмирять гордыню, о добродетели скромности и о терпимости. Ной слушал эти общие слова, которые, словно змеи между камней, скользили, не касаясь ничего конкретного, и ждал. Когда батюшка закончил и вновь спросил, кто хочет говорить, он поднял руку.
