– Буду с вами откровенен, – продолжал он. – Я пришел сюда с некоторым предубеждением против вас. Оно вызвано и не совсем обычными обстоятельствами, и сообщением соседки, а главное, – горем почтенной матери, которой впервые в жизни пришлось увидеть, как сплетни и злословие коснулись запятнанного имени ее дочери – лучшего украшения и единственного богатства этой девушки. Мне хорошо известно, что сплетни и злословие не щадят ни самых чистых намерений, ни самых честных поступков, и я готов верить, что ваши намерения и поступки были именно таковы. Однако искреннее участие в судьбе двух женщин, которые живут вдали от общества и потому особенно нуждаются в моем попечении, побудило меня придти к вам, чтобы если это возможно, из разговора с вами узнать, какая опасность им угрожала, а может быть угрожает и теперь, и тогда я смогу увереннее руководить ими согласно разуму и истине. И еще вам признаюсь в одном: согрешили вы, или просто поступили необдуманно, я не теряю надежды, что слова беспристрастного старика помогут вам воздержаться от зла, или хотя бы внушат вам уважение и сострадание к моим двум прихожанкам.
– Сударь, я не порицаю ни намерений ваших, ни предубеждений, – сказал я, – но мне кажется, что вы располагаете более убедительным свидетельством, чем мое – свидетельством самой девушки. Если она обвиняет меня в неуважении к ней, если она считает, что я выказал нечто большее, чем почтительную заботу о ней, если она подозревает, что я хоть в малейшей степени покушался на ее невинность… то к чему вам было приходить ко мне? Разве слова скромной девушки не заслуживают большего доверия, чем слова человека, чья виновность всем кажется столь очевидной?… Вот почему, сударь, уважая ваши побуждения, я не могу понять ни цели вашего прихода, ни дурных слухов, послуживших ему причиной. Я еще раз призываю в свидетели эту девушку, и если она сама осудит меня, я приму ее и ваш приговор.
– Слова ваши искренни и благородны, – сказал пастор, – да и свидетельство, которого вы добиваетесь, говорит в вашу пользу. Тем не менее его недостаточно: девушка эта столь неопытна и простодушна, что страшно смутить ее нескромным вопросом. Она не понимает, чего от нее хотят; разговоры, которые она слышит, пугают ее; и она все время плачет, не переставая твердить, что вы были добры к ней. Что касается меня, то я склонен довериться чутью, присущему невинности. Но согласитесь сами, что вы могли и без ее ведома нарушить строгие законы благопристойности, а тут еще выступает очевидец с обвинением против вас и приводит в отчаяние мать, которую поразило в самое сердце стечение неблагоприятных для вас обстоятельств. Подумайте об этом, и вам не покажутся странными и неосновательными причины, побудившие меня воззвать к вашему чистосердечию. Поверьте, мне было трудно на это решиться. Подвергать сомнению честность, деликатность и добрые намерения такого достойного человека, как вы, отвечать подозрениями на его оправдания, – это одна из самых тягостных, если не самых мучительных задач, какие ставит перед пастырем его долг.
– Не спорю, – сухо ответил я, – но если вы не знаете, чьи показания предпочесть – мои или той женщины, то я не хочу ни обижаться, ни молчать и расскажу вам все, как было. Но скажу наперед: если у вас и после этого еще останутся какие-нибудь сомнения или подозрения, вы оскорбите меня».
Тут я посвятил пастора во все события минувшей ночи, уже известные тебе, читатель! Я не утаил ни моего горячего желания быть полезным моей незнакомке, ни нежности, зародившейся во мне, ибо, если эти чувства кажутся подозрительными для души развращенной, то для благородной души они служат верным ручательством чистоты сердца и чистоты поступков. Он выслушал меня с вниманием. Порой мне казалось, что лицо его выражало участие и одобрение; в его взгляде я читал мое оправдание, и я уже видел, что он готов пожать мне руку… Вот почему, когда я кончил, а он все еще сидел молча и неподвижно, я в досаде едва не разразился упреками, но он опередил меня.
«Не сердитесь! – сказал он. – Я выслушал ваш рассказ, и у меня уже нет колебаний между вами и той женщиной. Но простите меня, если я, вопреки моему убеждению, все еще медлю выразить вам свое уважение и удовлетворить ваше чувство чести так, как мне этого хочется. Дело в том, что есть еще одно свидетельство – более веское и более внушительное. Одна почтенная особа, принимающая в вас участие, пожелав оправдать вас в моих глазах, так пошатнула мое доверие к вам, что большего не мог бы сделать любой ваш обвинитель…»
Растерявшись, я ждал объяснения, и сердце мое тревожно забилось от гнева, презрения и уязвленного самолюбия.
«Я ничего не скрою от вас, – продолжал он. – Девица С***, кузина г-жи де Люз, моя родственница. Несколько дней тому назад ее родные обратились ко мне за советом, и я одобрил ее брак с человеком, чьи нрав и репутацию я ценю еще выше, чем его богатство и высокое положение в свете… я одобрил ее брак с вами, сударь мой! Ваш крестный отец, которому вы поручили просить ее руки, только что был у меня. Испуганный возможными последствиями слухов, которые вы сейчас опровергли, и зная, что они дошли до меня одновременно с плащом, уличающим вас, он явился ко мне вашим защитником. Он сказал, что вы признались ему в своей шалости и умолял меня о снисхождении; он упрашивал меня замять скандальное дело, которое может вам повредить, и использовать все мое влияние, чтобы отвратить вас от постыдной связи… Теперь поставьте себя на мое место и судите сами, как трудно доискаться истины даже тому, кто горячо желает найти ее, и не обижайтесь, если еще не услышали от меня полного и безоговорочного признания вашей невиновности, которое кажется вам бесспорным и вашим священным правом!»
Терзаемый множеством бурных и противоречивых чувств; возмущенный низостью моего крестного, истолковавшего мои правдивые слова, как гнусное притворство развратителя; исполненный глубокого уважения к моему собеседнику и желания сразу ответить на все его вопросы, я был не в силах справиться со своим волнением и некоторое время молчал. Понемногу я стал успокаиваться, мысленно подыскивая возражения, столь же неопровержимые, сколь удовлетворявшие мою оскорбленную гордость и сознание моей невиновности. Наконец я снова обрел дар речи. «Сударь, – сказал я спокойно, насколько это было возможно в состоянии раздражения, которое я старался подавить, – вы меня совсем не обидели. Если моему родственнику угодно очернить меня, то как я могу ожидать, чтобы вы были доброго мнения обо мне? Но мне будет нетрудно рассеять ваши подозрения и успокоить вашу совесть… да, сударь, я люблю эту девушку… но вы не знаете того, что мой крестный отец не счел нужным вам сообщить… вы не знаете, что из-за этой девушки я навлек на себя его немилость, что ради нее я сбросил ненавистное иго и отказался от наследства; больше того, я отказался от чести породниться с вами и отклонил руку вашей родственницы… Правда, поступая так, я еще был далек от каких бы то ни было намерений относительно вашей юной прихожанки; но теперь, когда она скомпрометирована, и ядовитые толки и досужая болтовня клеймят ее еще и другое, неистребимое долгими годами очарование, ибо, запечатленное в глубине моего сердца, оно навсегда слилось с последними воспоминаниями о моей молодости с тем счастьем, каким я наслаждаюсь и по сию пору.
Все остальное, что я узнал о ней от пастора, не только не задело моих предрассудков, но еще больше обрадовало и прельстило меня. Отец Адель был, как и я, швейцарец. Поступив в молодые годы в английский флот, он дослужился до невысокого, но почетного чина и во время своего пребывания в Англии женился на матери моей Адель. Тут я нашел объяснение тому, что увидел на столе поэму «Времена года», и мне показалось, что интерес, который у нас обычно вызывают иностранки, придал облику Адель еще большую привлекательность. С тех пор я любил приписывать английскому происхождению ослепительный цвет ее лица, задумчивую кротость больших голубых глаз и девственную прелесть чистого лба. За несколько лет до нашей встречи мать привезла ее в Швейцарию, чтобы с наименьшими затратами дать ей образование, в котором она видела будущий источник средств существования своей дочери. После смерти отца, происшедшей за два года до этого, обе дамы были вынуждены жить на скромную пенсию, полагавшуюся по английским законам вдове офицера, умершего на своем посту, и поселились в той самой квартире, где случаю было угодно свести меня с ними. Вот откуда была замеченная мною изящная мебель и другие признаки того, что мать и дочь знали лучшие дни.
Все это мне пришлось чрезвычайно по вкусу. «Как вы думаете, – спросил я пастора, – неужели эти дамы примут мое предложение?… ведь они так предубеждены против меня… А как по вашему, сумею я внушить любовь этой девушке?… Она, конечно, не придает значения богатству, которое я ей могу предложить… и осмелится ли ее стыдливое и робкое сердечко откликнуться на зов любви?… Я чувствую, что вся моя надежда только на вас, на их достойного покровителя: только вы, столь почитаемый ими, сможете рассеять предубеждение против меня и побудить их благосклонно внять моим обетам, которым они бы не поверили…
– Я приложу к этому все усилия, мой молодой друг, – ответил он. – Однако бойтесь не их дурного мнения
