– Я подам на стол.
– Нет, не надо. Я передумал: пообедаю в гостях».
II
Если ты припомнишь, читатель, мы с тобой порядком поскучали во время нашей последней встречи. Когда я тебя оставил, ты зевал; когда ты меня оставил, я собирался ехать обедать,
Обедал я у одного своего приятеля, женатого человека, отца семейства не в пример мне, счастливого и довольного. Он и его молодая жена являли собой образец дружной семейной пары. Они обменивались взглядами, полными непритворной нежности, трогательно заботились друг о друге, и по множеству, казалось бы, незначительных мелочей я мог судить о тесном единении их сердец. Они отдавали предпочтение одним и тем же блюдам, отказывались от одного и того же вина, и если один из них оставлял на столе крошки хлеба, другой подбирал их и с удовольствием отправлял себе в рот. Занятые своей взаимной любовью, со мной они говорили только из вежливости, и я играл для них лишь роль третьего лица, чье присутствие придавало особую пикантность их чистой, целомудренной страсти.
Я смертельно скучал, тем более, что скучал наперекор собственному рассудку и собственной воле, ску чал, не обращая внимания на советы, которые мысленно давал сам себе. «Любуйся, – думал я, – любуйся приятным зрелищем! Оглянись на себя и позавидуй этой милой счастливой чете, позавидуй ее счастью, оно возможно и для тебя, стоит лишь тебе захотеть. Любуйся… – Ради бога, – отвечал я своему уважаемому внутреннему голосу, – замолчи! Ты напоминаешь мне моего крестного отца. Уж не он ли подучил тебя так со мной говорить? Дай мне спокойно доесть отбивную котлету! сейчас это моя единственная радость, мое единственное желание».
Я не сомневаюсь, что благодетельному влиянию уко ров совести больше всего мешает тот звук голоса, тот внешний вид, которые мы им придаем в нашем воображении. Я очень долго не отличал голоса моей совести от голоса моего наставника. Поэтому, когда совесть во мне говорила, она мне всегда представлялась педантом в черном фраке и с очками на носу. Мне казалось, что моя совесть ораторствует по привычке, выполняя служебные обязанности, за которые она получает жалованье. Вот почему, как только моя совесть принималась меня наставлять, я начинал упираться и возражать самым почтительным, и в то же время самым дерзким образом, стараясь поскорее вырваться из-под ее опеки и поступить как раз обратно тому, чего она от меня требовала. Из всего этого я извлек одно правило, которое намерен когда- нибудь провести в жизнь. К моим детям я приглашу такого любезного, снисходительного и добросердечного наставника, настолько далекого от педантизма и напыщенности, что если позднее их совесть и примет облик этого почтенного учителя, она с успехом сможет руководить ими и заставить себя слушаться. Ах, как жаль, что при столь разумных взглядах на воспитание детей, я не имею ни малейшей склонности к семейной жизни!
Итак, я ел отбивную котлету. Когда она была съедена, и я утратил аппетит, я стал с нетерпением дожидаться конца обеда, который мои счастливые хозяева, напротив, охотно продлили бы и не только ради застольной беседы.
«Какое согласие в аппетитах! – подумал я. – И каков аппетит! Неужели влюбленные могут так много есть? Вот до чего доводит супружеская любовь! О, как несходна она с той страстной любовью, очарование которой в тревогах, с любовью, которая живет и дышит своим воображением, питается своим собственным огнем. И ты мог задумать, Эдуард (это мое имя), ты мог задумать…»
«О чем вы так глубоко задумались? – участливо спросила меня молодая жена моего приятеля – что с вами?
– Он грустит, как все холостяки, – ответил за меня мой приятель. – Кстати, как твои любовные дела, Эдуард?
– Далеко не столь успешны, как ваши!
– Еще бы! Я надеюсь.
– Я тоже надеюсь!»
Не знаю, как у меня вырвались эти обидные слова. Приятель умолк, жена его переменила разговор, а я, пристыженный и недовольный собой, молча катал хлебные шарики, горько раскаиваясь, что не остался обедать дома, где я никого бы не задел. Как только наступило время, когда можно было, не нарушая приличий, откланяться, я поспешил вернуться к себе.
В камине горел яркий огонь; я вытащил зубочистку. После щекотки я не знаю ничего вернее, чем зубочистка, что бы так помогало убивать время. Не будь зубочистки я бы совершенно не знал, что с собой делать в те долгие часы, которые тянутся между обедом и вечером где-нибудь в гостях. Однако времяпровождение с помощью зубочистки это одно из тех удовольствий, которые легче вкушать, чем описывать.
Так развлекаясь, я размышлял о моем приятеле, женатом человеке. Я припоминал его вопрос, его тон, выражение его лица и почти пришел к заключению, что я не так уж виноват, позволив себе неучтивое восклицание. В самом деле, между молодыми супругами и холостяками всегда есть какая-то скрытая неприязнь; во всяком случае между ними не может быть полного и глубокого согласия. Молодые супруги жалеют холостяков, однако их сожаление близко к насмешке. Холостяки восхищаются молодыми супругами, но в их восхищении сквозит ирония. Я говорил себе, что имел основание оборвать их глупую болтовню, и если моя выходка и была немного грубовата, я имел на нее право – право более слабого, так как против меня одного было двое.
«Сударь!
– Чего тебе?
– Ах, сударь!
– Ну что же, говори!
– Звонят на пожар!
– Ну и что же?
– Горят четыре дома, сударь!
– Где?
– В предместье.
– Принеси горячей воды для бритья!
– Вы хотите…
– Я хочу побриться.
– Но вы разве не слышите крик!…
– Слышу.
– И все-таки принести вам горячей воды?
– Ну, конечно, дурачина! По твоему, я должен ходить небритым, потому что где-то пожар?…»
«Как хорошо, что существуют страховые компании – думал я, снимая галстук. – Люди могут, сложа руки, совершенно спокойно смотреть, как горят их жилища. Вместо старых лачуг чудаки получат новые дома. Правда, с этим связаны кое-какие хлопоты, но разве можно сравнить теперешнее положение вещей с тем, что было когда-то? А для страховых компаний хорошо, чтобы не было сильного ветра…» «Ну, где же горячая вода?
– Вот вода!
– Ты, кажется, дрожишь?
– Ах, сударь… горят уже шесть домов… так и пылают. Боятся уже за новый квартал… Недалеко оттуда живет моя мать.
– Но разве ты не знаешь, что со всех сторон примчатся пожарные, и кроме того все эти дома застрахованы?
– Но у моей матушки ничего нет, кроме домашней обстановки. Если бы…
– Я позволил тебе пойти туда? Но ты мне будешь сейчас нужен. Ну, ладно! ступай, потом расскажешь мне, что там творится. На обратном пути купишь мне одеколон».
Я принялся за бритье с тем большим усердием, что хотел испробовать новый улучшенный сорт мыла. Мне показалось, что оно дает обильную мягкую пену, да и запах у него нежный и приятный. Вот только вода была не очень горяча, и я готов был с досады проклинать этот пожар – виновника такой неприятности.
Между тем по всему городу звонили в колокола, с соседних улиц доносились горестные крики; множество людей сбегалось за городскими пожарными ведрами, хранившимися под навесом против моего
