Однако ни описанный случай, ни другие не сделали его тем, чем часто бывают горбуны, которых народная пословица наделяет особенно злобным нравом. Постоянно преследуемые насмешками, они подхватывают пущенные в них стрелы и оттачивают их с мстительной злобой. Именно так, к сожалению, учатся они подмечать больное место противника и без промаха наносить чувствительные удары. Именно так горбуны из простого народа, никем не защищенные и ничем не сдерживаемые, приобретают те черты коварства, циничной и едкой насмешливости и завистливости, о которых говорит пословица, умалчивая однако, что все это – лишь законная оборона от жестоких и подлых нападок. Что же касается Анри, то хотя он в школьные годы постоянно подвергался насмешкам и издевательству, сердце его не утратило благородства и доброты. Пряча свои раны под видом безразличия или смирения, он не унижался до того, чтобы подбирать брошенные в него камни, ибо отплата злом за зло не принесла бы ему облегчения. Он предпочитал, чтобы товарищи потешались над ним, но уважали и быть может даже любили его, чем опасались и сторонились. Благородство души отражалось на его лице; красивые черты с выражением кроткой печали заставляли забывать об уродливом теле, хоть и не могли заслонить его.
После невеселого отрочества наступила для Анри юность, также не сулившая ему ни одной из своих радостей. Глаза его постепенно открылись. Он понял, насколько ограничена сфера, где ему дозволено действовать; он угадывал, какие жестокие уроки заготовила бы ему жизнь, и не дожидаясь их, старался подавить в себе стремление отличиться и все движения своей страстной натуры. Это было мудро; однако, достигнув своей цели, он обрек себя на существование еще более печальное. Науки, познания – то, что прежде увлекало его – становились ему безразличными, ибо теперь он видел в них, вместо пути к общественному признанию, всего лишь праздное занятие, пустое и бесплодное развлечение. После нескольких лет прозябания, он смирился с тем, что останется безвестным, и подчинился суровым, но дальновидным требованиям родителей. Его определили по торговой части. Сидя в конторе, этот юноша, мечтавший посвятить свой ум и таланты бескорыстному служению ближним, учился наживать деньги и приумножать свое состояние.
Впереди, однако, было нечто худшее. Для Анри наступил возраст, когда в сердце рождается стремление более законное и более сильное, чем жажда славы и почестей. Любить, быть любимым, познать счастье взаимной любви и сердечного союза – таково веление природы и неудержимое стремление всякого смертного. Стремление это никому не дано обмануть, не извратив его; нельзя также и подавить его, не обрекая себя на долгие страдания, которые притупляются с возрастом, но кончаются лишь вместе с жизнью. И, однако, именно это грозит каждому калеке, то есть как раз тому, у кого накопилась горечь и кто особенно нуждается в сочувствии; кого вынужденное безбрачие предает мукам вечного одиночества.
Вот почему калека более всех достоин нашего сострадания и сердечного участия. Однажды некий чужестранец осматривал местную мануфактуру. Ему указали на одного из работавших, бывшего солдата, ставшего ремесленником. Лицо этого человека было страшно изуродовано глубокими шрамами. При виде его чужестранец ужаснулся. «Скажите, он женат?» спросил он. Услыхав утвердительный ответ, он сразу успокоился и прошел дальше, говоря: «В таком случае прибережем наше со страдание для других». Я присутствовал при этом, и слова его надолго запали мне в память, показавшись странными и жестокими. Сейчас я вижу как они были справедливы и человечны.
Действительно, пылким и высоким душам свойственно в возрасте возмужания переносить чувства, побуждавшие их стремиться к признанию и почестям, на избранницу, в чьей любви и уважении они ищут то, чего не надеются обрести нигде более. Множество юных героев, обманутых мечтою о славе, потерпевших крушение своих надежд на бессмертие, приходят в тихую гавань семейной жизни. Таких жалеть не следует. Познать любовь, увидеть свое продолжение в детях, успокоить свою старость у домашнего очага – не значит ли исполнить свое назначение и, во всяком случае, получить свою долю доагоценных благ, обещанных каждому? Но созерцать эти блага вокруг себя, жаждать их всеми силами души и никогда не достичь; жить среди юных девушек, самый вид которых внушает неодолимую жажду обладания, и сознавать, что ты навсегда лишен счастья нравиться и быть любимым; быть для женщин чудовищем, чьи признания оскорбительны или смешны… о! вот кто заслуживает сострадания более чем последний из несчастливцев. И можно понять, что упомянутый мною чужестранец, который не расчувствовался и прошел дальше, был человеком достойным, истинно гуманным и мудрым. К счастью, ужас одиночества, ожидающий несчастного, не предстает ему сразу и не кажется неизбежным; вот почему он не разбивается в отчаянии о жестокий и несправедливый приговор судьбы, но постепенно сгибается под его бременем, неся его до конца своей безрадостной жизни. Вступив в свет, мой друг, хотя и наученный ранним опытом, не верил, что такое сердце, как его, непременно будет отвергнуто, и что брак столь же недоступен ему, как лавры адвоката или воина. Он еще не расстался с иллюзиями, но помня о насмешках, был с женщинами робок и старался нравиться лишь умною беседой, не пытаясь пленять страстными чувствами, переполнявшими его сердце. Поэтому он беспрестанно попадал в ловушку. Его терпели, беседа его нравилась, его даже поощряли, при условии, чтобы он знал свое
место. Помнить об этом, не смея ни ожидать, ни произнести слов любви, он мог лишь ценой неимоверных усилий; а стоило eмy, обнаружить в своем поведении или речах малейший знак нежности, как он навлекал на себя жестокие унижения.
Я был в ту пору его наперсником и часто видел его слезы. Я знал их причину, но не расспрашивал его, чтобы не бередить раны, казавшиеся мне неисцелимыми; да и самому ему неприятно было говорить об унизительном источнике своих страданий, и он предоставлял мне скорее догадываться о них, чем обсуждать. Бывало, все же, что он говорил: «Моя любимая прекрасна, она лучше всех. Но клянусь тебе, чтобы не остаться одиноким, я готов искать любви последней из дурнушек, лишь бы знать, что та, кто не нравится никому, может полюбить меня!»
Я одобрял его скромные желания и, пользуясь минутой уныния, старался погасить в нем зарождавшуюся любовь к недоступной. Я говорил ему, и сам готов был в это поверить, что если он ограничит свои стремления и не станет искать в женщине внешних достоинств, привлекательных, но недолговечных, он наверняка найдет свое счастье.
Эти обидные утешения печалили его; однако он был слишком умен, чтобы их отвергать, и научился не обнаруживать свои чувства настолько, чтобы они могли быть осмеяны.
Но если Анри удавалось избегать обид, чинимых жестоким и насмешливым светом, тоска и отчаяние настигали его иным путем, отнимая у него даже те блага, какими он владел по праву. На своем поприще он быстро добился многого. Он уже был известен и уважаем. Перед ним открылся путь к большому богатству, и он, как никто другой, сумел бы облагородить звание негоцианта своими высокими достоинствами и важными заслугами перед обществом. Но по мере того как он убеждался, что ему не суждено принести все эти блага в дар своей избраннице, они теряли для него ценность, и честолюбие в нем угасало. Вскоре он остановился на пути, по которому продвигался столь успешно; свое торговое дело он сократил до размеров, позволявших ему зарабатывать на жизнь; затем, оборвав большую часть своих знакомств, он перестал появляться в обществе и замкнулся в полном одиночестве.
Один странный случай характерен, как мне кажется, для тогдашнего состояния души моего друга и показывает, какие бури рождала в ней разъедавшая ее горечь. Однажды во время нашей совместной прогулки невдалеке от нас послышались звуки арфы и пение двух женских голосов. Анри, на которого музыка неизменно оказывала сильное действие, остановился послушать, а затем увлек меня туда, откуда доносились эти голоса. То был пустынный двор какого-то богатого дома. Там мы увидели двух уличных певиц.
Они пели старинную балладу. В их облике и поведении заметна была благопристойность. Одна из них, юная и робкая, была видимо дочерью другой. Ее светлые шелковистые волосы гладко обрамляли загорелый лоб, Длинные рыжеватые ресницы были скромно опущены, а черты являли то поэтическое сочетание женственности и дикой свободы, какое встречается лишь у женщин, ведущих бродячую, полную приключений жизнь. Ее юность, открытая дерзким взорам толпы, вызывала сочувствие; грустно было созерцать это молодое растение, цветущее вдали от родной почвы, не защищенное ни от непогоды, ни от наглости прохожих.
Но что для всякого другого было бы лишь мимолетным впечатлением, способно глубоко взволновать больную душу. Стоя неподвижно рядом со мной, мой друг смотрел на девушку с нежной жалостью. При звуках нехитрой, но трогательной мелодии лицо его выразило волнение, а на глаза навернулись слезы. Он казался всецело во власти того неизъяснимого восторга, какой вызывает в нас пение, исполненное чувства,
