в пещере; она дрожит, но уже ободрена тем, что вы примчались к ней на помощь, и встречает вас благодарной улыбкой? Право, можно опасаться, как бы, взволнованный этой улыбкой, и осмелев от столь выгодных для вас обстоятельств, вы не высказали ваших чувств слишком открыто, рискуя оказаться навязчивым. Вот что я твердил про себя, пока подымался к скале.
Но как бы ни старался молодой человек держаться в границах почтительной учтивости, неожиданное появление его в пещере неизбежно вызовет у укрывшейся там девушки целомудренное смущение и тревогу, которую она уже ощущает от сознания своего одиночества. При виде меня Эмилия залилась румянцем и, поспешно покинув укромный уголок, где она сидела, подбежала к выходу, как бы ища защиты у неба и дневного света. Это движение, хоть и вполне естественное, не могло быть мне приятно; ибо даже мимолетное опасение оскорбляет нежное и чистое чувство. Зато мое неудовольствие помогло мне придать моему приходу тот прозаический смысл, какого требовали приличия. Я сообщил Эмилии, каким обстоятельствам обязан счастьем придти к ней на помощь. Я рассказал ей, что именно предпринято, чтобы поскорее вернуть ее родителям, которых мой друг наверняка уже успокоил на ее счет; затем, ободренный радостью, какую вызвали у нее эти добрые вести, я постарался, чтобы краткие мгновения наедине с нею, на которые я не смел надеяться, не были отравлены для нее смущением и страхом. Эмилия улыбнулась, на глазах ее выступили слезы умиления, и если она не вполне еще оправилась от смущения, то теперь причиной его была только сдержанность, запрещавшая ей слишком пылко выразить мне свою признательность.
Снег к этому времени прекратился; ветер, этот полновластный хозяин перевалов и вершин, поднял ввысь нависавшие над нами тучи. Поверхность плато озарялась тусклым белесым светом; из глубины ущелий, где царил сырой полумрак, подымались седые клочья тумана. Мы сели рядом у выхода из пещеры и, созерцая это зрелище, беседовали о событиях дня, о ярости грозы, о великолепных контрастах, представших нашим взорам за последние несколько часов. Когда оказалось, что множество впечатлений было воспринято нами одинаково, хоть мы и не были вместе, разговор наш принял более свободный и интимный характер. Эмилия призналась, что когда вновь свидится с родителями, этот день, в который она испытала столько волнений, столько страхов и радостей, останется для нее одним из самых прекрасных в жизни… Тут я осмелился сказать ей, что минуты, которые я имею счастье провести с нею наедине, чтобы открыть ей чувства, переполняющие мое сердце, несравненны для меня ни с чем в моей прошлой жизни и никогда не повторятся вдали от нее. Эти слова повергли ее в крайнее смущение. Чтобы дать ей оправиться и видя, что она зябнет от холодного горного воздуха, я стал просить ее надеть баранью шкуру, захваченную мною из Триана. Это был род грубой верхней одежды, какую носят местные пастухи. Она согласилась, улыбаясь. Пока я одной рукою держал над ней пастушью одежду, другая моя рука, помогая девушке надеть ее в рукава, пожимала ее ручку. В грубой одежде ее нежные черты неожиданно засияли такой красотой, что я в восторге прижался губами к этой ручке, которую все еще держал, и запечатлел на ней поцелуй. Эмилия, затрепетав, отняла руку, и тут послышались голоса. Мы вскочили с места. То был проводник…, а за ним отец.
Никогда еще я не видел, чтобы отец был так доволен, что нашел свою дочь, и одновременно так недоволен, что застал ее не одну. Эмилия, чтобы скрыть румянец смущения, кинулась к нему в объятия; я, со своей стороны, поспешил выразить удовольствие по поводу столь счастливой встречи. Однако ни слова его, ни чувства не могли попасть в тон нашим, хотя обстоятельства обязывали его выказать нежность к дочери и прежде всего – признательность мне. Его слишком заметное замешательство передалось было и нам, но тут он вышел из положения – стал смеяться над пастушьим нарядом Эмилии. Это было отличным выходом из затруднения для всех нас, и мы долго смеялись, не имея на то ни малейшей охоты. Затем начались с обеих сторон рассказы о событиях дня. Мой приятель француз совершил чудеса. Он встретил проводника, разыскал отца, разыскал мать и успокоил обоих, сообщив им, что их дочь уже около часу находится в пещере под моим покровительством. Именно тогда г-н Десаль (отец Эмилии) вместо того, чтобы выразить радость, сорвался с места и поспешил к нам.
Я забыл сообщить тебе, читатель, что на эту молодую особу я обратил внимание еще зимою, в Женеве, когда она появилась в свете; любовался я ею и весной, в первые теплые дни, когда молодые девушки, сменив зимние шубки на летние платья и легкие шарфы, кажутся только что распустившимися цветами, сбросившими плотную оболочку, которая скрывала их красоту. Любовался я ею и в августе, когда она отправилась в горы, а я пустился по ее следам. Ты спросишь, был ли я, в свою очередь, замечен ею? Об этом надо спрашивать не меня. Могу лишь утверждать, что ее родители, несомненно, меня заметили. Именно мое ухаживание, нарушившее их покой и их планы, заставило их сняться с места и отправиться любоваться природой, в чем они ничуть не нуждались; как мы видели выше, это же побудило их предпочесть легкой дороге на Тет-Нуар тяжелый переход через Бальмский перевал. Эти краткие сведения объясняют читателю многое; я мог бы дополнить их, забегая в недалекое будущее, если б не боялся повредить моему повествованию, добавив к романтическим приключениям прозаическую, хотя и счастливую развязку, которой они завершились полгода спустя. Итак, продолжаю мой рассказ.
Погода все еще хмурилась, но буря утихла, выпавший снег начал таять, и все сулило нам тихий вечер. Мы покинули пещеру и направились к столбу дыма, подымавшемуся за чащей лиственниц; он отмечал место, где нас ожидали. Француза не было, но для г-жи Десаль устроен был бивуак со всеми возможными удобствами. «Ваш приятель, сударь, очаровательный человек!» – сказала она, едва завидев меня. И действительно, с той галантной готовностью, какую мгновенно вызывают у французов женщины, попавшие в беду, мой спутник за несколько минут соорудил некое подобие ложа из камней, покрытых сухим мхом, а над ложем, для защиты от снега, переплел ветви лиственниц; затем он зажег возле г-жи Десаль небольшой костер, а поодаль сложил другой, из толстых сучьев и расположил вокруг него колья, вырубленные из соседних лиственниц, чтобы можно было просушить на них одежду нашей группы. Такое внимание к даме, отнюдь не молодой, и такая предусмотрительная заботливость о всех вызвали у нас признательность, которая как нельзя лучше превращает наиболее неприятные положения в приятные. Правда, при виде небольшой серебряной посудины, составленной из трех-четырех хитроумно подогнанных частей и наполненной кипящей жидкостью, я не мог удержаться от смеха. Я узнал механический кофейник с несколькими назначениями, который мой спутник демонстрировал нам в Валорсине; здесь, растопив снег, собранный им на Бальмском перевале, он заварил кофейную эссенцию, купленную в Париже.
Тут показался и он сам; он поднимался к нам, ведя за собой корову, которая не оказывала особенного сопротивления… «Браво! – воскликнул он, увидев, что все мы в сборе, – вот и молоко для всех нас, ну а кофе будет только дамам. Мое почтение, мадемуазель! А вас, господа, прошу развесить перед огнем вот эту шаль и плащи. Остальное предоставьте мне».
Открыв и поставив перед дамами маленькую карманную сахарницу, он принялся доить корову в чашки из кокосового ореха, из которых пьют родниковую воду; добавив туда кофе, он подал чашки дамам с такой услужливостью и с таким торжествующим видом, что нельзя было не смеяться. И я снова смеялся, но на этот раз от удовольствия, без малейшего ехидства, как это, вероятно, было в Валорсине. Ибо я лишь теперь понял одну вещь, очень, впрочем, простую: а именно, что в путешествии плох только тот багаж, который служит одному своему владельцу и бесполезен для других.
Испытав тревогу, сердца людей легко раскрываются для снисходительности, для радости, для доброжелательности, изгоняющих из них всякое злопамятство. Г-н и г-жа Десаль, казалось, не помнили уже ни о пещере, ни о других, более давних моих провинностях; а сам я, признательный за их дружеское отношение, старался не огорчать их чрезмерным вниманием к их дочери. Она же, оправившись от смущения, хотя в душе все еще взволнованная, старалась скрыть это под внешней веселостью; а мой новый приятель француз, спрятав в карман свою кухонную утварь, занялся вместе с проводником приготовлениями к спуску.
