это означало, но наверняка что-то обидное. Маша посмотрела на него, опять на меня, встала и молча вышла.
Мы посидели с Соломатьком в тишине, и я подумала – не отвести ли его обратно. Но без Маши я совсем теряла боевой дух, и мне было как-то неловко предложить человеку увести его с его же собственной веранды в гостевой сортир…
– И потом, кто сказал, что жена должна быть красивая? – наконец заговорил Соломатько, меланхолично жуя тесемку от милой седовато-синей велюровой олимпийки, в которую он утром переоделся.
Я не стала спрашивать, где он ее взял, мне приятнее было думать, что, например, нашел под диваном, чем представить, что он ходил по дому, пока мы с Машей спали, заглядывал к нам, рассматривал Машу… или меня.
Соломатько же тем временем продолжал, все так же неторопливо и дружелюбно:
– Секретарша – да, пусть будет красивая, и то я не уверен – отвлекает. Женщина в окне напротив – да. Девушка, которая каждое утро в семь пятнадцать бежит мне навстречу в парке, – да. Медсестра, наконец, которая мне в задницу витамины колет, тоже лучше пусть покрасивее будет. Или свистушка какая-нибудь, дикторша, что бегущую строку читает, ничего не соображая… А жена должна быть симпатичной, чтобы смотреть было не противно, когда без краски, и чтобы не раздражала явным уродством – громадным носом, ярко выраженным косоглазием, скажем, или ушами отвислыми…
Соломатько быстренько показал мне несколько страшных и смешных морд, имея в виду, какой не нужно быть жене. Потом он помахал рукой перед своим лицом, как бы стирая на нем все ненужное, и сделал постное выражение, сильно растопырив глаза и похлопывая ресницами:
– Вот приблизительно такая милота должна быть. Поняла? Простая и скромная.
Я засмеялась, но поддержала серьезный разговор.
– Удивил! С лица воды не пить. Это все знают.
– Знать-то знают. Но ведь все стараются красотой поразить. Вот ты, к примеру, Егоровна, зачем штаны эти надела?
Я секунду подумала:
– Для тепла.
– Да ни хрена! – Соломатько страшно развеселился. – Для того, чтобы подчеркнуть – тебе на меня наплевать. Ты мне ни бедрышко, ни ляжечку, ни коленку свою не покажешь. А, Егоровна? Фол? Ладно, не расстраивайся, я тебе в утешение темку для передачи подкину, хочешь? Только пошли отсюда, тянет что-то по ногам.
– Куда? – не очень умно спросила я, по-прежнему чувствуя странную неловкость.
– Ну куда-куда… У тебя есть варианты? Могли бы пойти в гостиную, каминчик затопить, посидеть… Кстати, а?
Я неуверенно покачала головой.
– Вот видишь. Не хотите – выкобениваетесь. Тогда – в сортир наш гипотетический пошли. Мне там понравилось. Сделаю, пожалуй, там себе второй кабинетик, для особого настроения. Когда буду вспоминать… – Он осекся, посмотрел на меня и другим тоном сказал: – Возьми мне чайку, варенья, вон ту коробку с печеньем и себе, что хочешь. Хватит уже дурака валять, чай три раза из одного пакетика пить с полкусочком сахара. Мародеры вы или нет? Ну скинь тысчонку с выкупа, на эти деньги ты можешь все здесь съесть и выпить и…
Он точно хотел сказать скабрезность, но удержался. Боялся, видимо, что я с ним не пойду и придется ему скучать, перечитывать залитого борщом Губермана (я еще в бане видела старую, видимо очень любимую, книжку, он ее с собой оттуда взял) и смеяться в одиночку над матерными рифмами.
Я шла сзади и рассматривала чуть располневшего Соломатька. Ему, пожалуй, несколько лишних килограммов даже шли. Иначе со своим средним ростом и милым лицом он к сорока пяти годам выглядел бы постаревшим мальчиком. А так некоторая грузность придавала его облику серьезность и солидность. В тесноватой олимпийке видок у Соломатька был еще тот, но, по-видимому, он чувствовал себя в ней привычно – «на даче». Это его свойство я помнила прекрасно – пусть одна, но своя и притом любимая вещичка у него обязательно должна была быть везде, где он бывал постоянно, – полотенчико, подушечка, фуфайка, в которой можно уютно дремать в холод, длинная футболка, в которой можно выйти на балкон в жару, не обременяя себя трусами…
Я остановила свои никому не нужные воспоминания и сказала, как только мы вошли в комнату:
– Валяй свою темку!
– Сначала ты мне ноги слегка завяжи, а то Мария Игоревна разъярятся.
Я протянула ему ремень, а он сам накинул его себе на ноги.
– Вообще ты зря, Машка, мне доверяешь. Я ж тебе совершенно посторонний мужчина. Я уже много лет тебя совсем не помню, живу с другими тетеньками и девушками, не похожими на тебя. Я могу тебя сдать властям, и будешь ты строчить три дня в неделю байковые распашонки, а три – ситцевые. А в воскресенье будешь писать письма своей мамочке, великорусской шовинистке, и клясть себя за неисправимую наивность и доверчивость.
– Хорошо, – кивнула я и резко затянула ремень на его ногах, накинув еще и ошейник на руки. – Рассказывай, посторонний мужчина.
Пока Соломатько пристраивался на диванчике поудобней, я пыталась вспомнить – был у него раньше этот короткий, но глубокий шрам у виска или нет. Соломатько наконец, кряхтя, пристроил одну ногу на подушечку, а другую подогнул под себя, обе руки подложил под ухо и подозрительно тепло улыбнулся:
– В этом есть что-то сексуальное, не находишь? Нет? Жаль. Ладно. Тогда записывай. Тема: «Почему мужчина хочет спать с одной женщиной, но при этом жить с другой». – Он очень ловко достал руки из ошейника и отложил его в сторону.
– И кого он в таком случае любит, – продолжила я, облегченно вздохнув, – вот я, наконец, и успокоилась, поняла, как он освобождается от пут в наше отсутствие.
