вместе с тобой тазы под протекающую на даче крышу и быть дома, ничего не делать, просто быть, когда внезапно заболевает ребенок, а тебе надо идти на работу и сидеть там до ночи…
Маша каким-то образом почувствовала мою растерянность и ответила за меня, сухо и четко:
– Мама сначала работала дома. А я сидела на диване и играла. У нас… – Маша сделала изящную паузу, совсем в духе папиного «мы», и улыбнулась ему. – У нас есть куча таких фотографий: я маленькая с телефоном, с магнитофоном, с феном, со старой пишущей машинкой, со сломанной мышкой от компьютера…
– С фе-еном и со сломанной мышкой? У тебя что, игрушек не было? Девочка моя…– гнул свою линию заботливый Соломатько.
– Пойду-ка я заварю чай, источник бодрости, – ответила опять совершенно по его правилам разговора моя дочка Маша и потянула меня за рукав. – Идешь?
Я молча встала и, не глядя на Соломатька, поспешила за решительной Машей.
У Маши было огромное преимущество перед нами. Она еще ничего не знала о жизни. Ничего вообще.
Никак не комментируя только что состоявшийся разговор, Маша заварила чай и посмотрела на меня:
– Отнеси, ладно? Я не могу больше с ним разговаривать.
Соломатько же был по-прежнему активно настроен выяснять то, что, наверно, выяснить теперь уже просто невозможно. Я поставила перед ним чашку и поспешила к выходу.
– Егоровна, милая, останься, хочу тебе еще кой-чего сказать.
Я приостановилась у самой двери, про себя подумав: «В тот разговор больше не вступлю ни за что!»
Соломатько подошел ко мне вплотную и одной рукой взял сзади за шею. Поскольку я не сопротивлялась, он поцеловал меня. Я замерла, прислушиваясь к себе. Но на этот раз не почувствовала ничего. Он, как будто поняв это, повторил попытку «Если долго не использовать какой-то орган, то он атрофируется», – пронеслась у меня совершенно трезвая и отстраненная мысль, а вслух я сказала:
– Я пойду?
Соломатько чуть отстранился, посмотрел на меня и улыбнулся. Я хотела бы сказать, что улыбка далась ему с трудом, но это было бы неправдой.
– Извини, хотел порадовать, – и, не давая мне опомниться, продолжил: – Маша действительно чудесно поет, я слышал.
– А когда же ты… – Я осеклась, вспомнив Машин рассказ про ее «устройство на работу». – Я рада, что тебе понравилось.
Я присела на край кресла, думая при этом, что надо срочно уходить.
– Неужели ты так никогда и не пожалела, что оставила дочь без отца? – спросил Соломатько без паузы. Я посчитала про себя до десяти, потом до двадцати четными и обратно – нечетными. Встала и дала ему по морде. К сожалению, почти промазала. Вернее, ученый Соломатько ловко прикрылся. Значит, был готов к подобной реакции. После этого я постаралась как можно миролюбивее ответить:
– Ты не имеешь права так нагло формулировать вопрос. У меня не было выхода – ты появлялся и исчезал. Теперь-то я знаю, почему и куда, а тогда могла только догадываться.
– Лучше ноги мне опять завяжи, чем беседовать врукопашную. И вообще, ты не о том говоришь. Какая разница, куда я исчезал и насколько. Моя дочь росла без меня, без моей любви, без того, что только я мог ей дать, а ты не могла.
– Каникулы в Швейцарии, что ли?
– Не только, хотя и это тоже.
Я постаралась улыбнуться:
– Маша не страдала. У нее и так было и есть намного больше, чем у большинства ее сверстников.
– И намного меньше, чем у некоторых. А могло бы быть – все. Понимаешь, Егоровна? Все! И, если ей действительно так необходимо учиться петь, она бы училась у лучших педагогов мира. Хотя, пожалуй, еще не поздно… Но главное не в этом. Ей не хватало моей души, она бы со мной совсем по-другому смотрела на мир, не так…
Соломатько запнулся, не смог сразу подобрать слова. Разумеется. Торжественный слог ему и в былые времена никогда не удавался. Это тебе не анекдоты своими словами пересказывать, выдавая за импровизацию.
Я похлопала его по плечу:
– Успокойся. Ты ведь тоже не был настойчив. Надо было бы тебе – нашел бы нас, не так уж и сложно было. Вот Маша, видишь, на что пошла, чтобы познакомиться с тобой…
– Ты что, Егоровна…
Я смотрела в потрясенное лицо Соломатька и не могла понять – действительно ли он до сих пор не подумал о том, что не деньги привели Машу сюда? Хотя… В очередной раз я запретила себе оправдывать Машу высокими материями. Я не знала. Не была уверена. Слишком много вранья наверчено вокруг нас – мной, Соломатьком, всей нашей жизнью. Я когда-то хотела уберечь Машу от взрослого вранья и поэтому…
Да что, собственно, врать себе самой по прошествии стольких лет! Не только поэтому. Потому что действительно не могла больше выносить его неожиданных приходов, непредсказуемого поведения и поспешного бегства – каждый раз, каждый!.. Я не знаю, сколько раз за нашу совместную жизнь Соломатько приходил ко мне – двести, триста, пятьсот, – но он всегда убегал. Я так и не сумела понять – к кому-то или от меня. Или от себя самого. А может, от скуки и пресности прочных отношений. И так же поспешно и
