ветром сдуло из комнаты и с дачи.
Из соломатькиного окна было хорошо видно, как Ваня спешит по заваленной снегом дорожке, на ходу застегивая свое темно-синее пальтишко, скромное и явно очень дорогое. Спешит то ли действительно на зачет, то ли от нас, лихоимцев. Ваня обернулся только один раз, и то как-то неуверенно и торопливо.
– Унесла нелегкая, – удовлетворенно констатировал Соломатько, проследив за моим взглядом.
– Ну зачем ты так? – вполне искренне возмутилась я. Уж прогонять мальчика, да еще таким хамским образом, совсем было необязательно. Мне показалось, что Соломатько просто приревновал пасынка к вновь приобретенной расчудесной дочке Маше.
– Почему ты так безобразно себя вел? – пожестче сказала я, потому что Соломатько вытянул вверх руки, хрустнул кистями, локтями, шеей и стал насвистывать с отсутствующим видом «У любви, как у пташки крылья». В ответ на мой строгий вопрос следующую строчку он пропел со словами: «Ее не может никто пойма-ать…», отчетливо выговаривая согласные в конце слов и посматривая на Машу в ожидании похвал.
– Ой, дура-аки-и… – протянула Маша, покачала головой и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
– Она кого имела в виду? – спросил меня Соломатько, сразу перестав петь и свистеть, и выпростал из- под одеяла ноги. – Машка, пожалуйста, сними ты мне этот ошейник! Зря даже утром надел. Просто мочи нет. Никуда я не денусь. Сегодня, по крайней мере. Так это мы с тобой дураки, что ли?
– Наверно, – вздохнула я. – Или они с Ваней.
Ни то, ни другое мне не нравилось. Что это еще за объединение Маши с Ваней, пусть даже в дураков, какая разница! Но и мне не подходило консолидироваться с Соломатьком до такой степени, чтобы обсуждать происшедший инцидент.
– Похоже, что заказанный вами грибной супчик варить мне, – поспешно проговорила я, сняла с его ноги дурацкий ошейник, символ нашего совместного уже мероприятия, положила его рядышком с диваном и быстренько ретировалась.
– Имей в виду, Машка, забиваю сразу Капулетти! – прокричал Соломатько из-за двери.
Понятно, что я должна была вернуться и спросить, почему Капулетти, если Ромео был из клана Монтекки, но я тоже прокричала:
– Хорошо! Забито! – и ушла искать несчастную Машу, на которую сегодня свалилось столько вранья.
20
Запах семени
– Слышь, Егоровна… – лениво начал Соломатько, притворно зевая и яростно натирая левый глаз костяшкой на внутренней стороне ладони.
Я напряглась. Тон нехороший. А я-то хотела сегодня рассказать ему, как в седьмом классе Маша вдруг взялась прогуливать физкультуру, моя дисциплинированная Маша, с одинаковой легкостью решающая задачи и катающаяся на горных лыжах. А тут вдруг она не смогла перепрыгнуть через коня и на следующий урок просто не пошла. Так она прогуливала недели две, пока я не догадалась по ее виноватому взгляду, что у нее что-то в душе происходит. Для Маши это совершенно невозможно – вдруг спасовать и забуксовать на чем-то, хотя я учу ее, что жизнь так устроена: одним – супы варить, другим – кастрюли мыть, и не надо пытаться научиться всему вообще.
И мы пошли рано утром вместе в школу, я попросила ключ от класса, объяснив, что Маша забыла там очки, которых у нее сроду не было, и она целый час прыгала, пока у нее не получилось легко и изящно. Не знаю, кто больше радовался победе – она или я. Я-то никогда не могла ни через коня перепрыгнуть, ни с крутой горки скатиться с открытыми глазами и сейчас не могу.
Почему-то сегодня, глядя на сосредоточенную и в то же время как будто потерянную Машу, я вспомнила тот случай, и мне захотелось рассказать о нем Соломатьке. Но у того, похоже, тоже была заготовка к нашей встрече. Каждый о своем… Я вздохнула.
– Что, пришла, увидела меня, и, кроме тяжелого вздоха, ничего у тебя не вызвал, да? – встрепенулся он. – А я вот хотел поинтересоваться, почему ты тогда, когда я на белом коне семь лет назад приехал, можно сказать, почти с серьезными намерениями…
Я поняла, о каком эпизоде наших интересных отношений пойдет речь, и покачала головой, пытаясь прекратить разговор. Но Соломатько гнул свое с обычной для него наглостью:
– Зачем ты от меня Машу спрятала, а? Ведь никуда она не уехала. Я потом позвонил, проверил. Дома она была вечером в тот день. Так чего?
– Не «чего», а «что», – огрызнулась я, потому что совсем не хотела вспоминать этот унизительный эпизод моей жизни. – Спрятала и спрятала, иди к черту.
Маше было тогда восемь лет. Моя мама уговорила меня ее постричь, для укрепления и без того крепких волос. Я согласилась в основном потому, что Маша научилась у меня в жару поливать себе на улице минералкой голову. Май был страшно жаркий, и Маша шастала с мокрой головой каждый день с утра до вечера. При этом у нее мило вились волосы, и она в рассеянности закручивала в них легкие шариковые ручки, да так и ходила, забывая раскрутить. Но когда мы ее постригли под мальчика, красивая и обворожительная Маша стала вдруг действительно похожа на мальчика. Причем не просто на мальчика, а на сорванца и разбойника. Она сама себя так почувствовала и себе в этом образе понравилась. Маша не хотела носить модную джинсовую юбку с оборками, вообще отказывалась от юбок – в них неудобно было скакать и лазать, стала хохотать забавным резковатым смешком, кататься на входной двери и пытаться перелезть через любое препятствие, которое по нормальному-то можно было обойти.
Как-то раз, стуча ложечкой о край последней неразбитой чашки из прозрачного сервиза с яркими абстрактными цветками, который мне подарил Соломатько на трех– или четырехлетие одного своего интимного подвига (он трогательно отмечал эту дату подарками и букетами виновнице его торжества над законами природы), Маша спросила:
– Мам, а почему, если у меня есть папа, он никогда не приходит ко мне на день рождения?
Я удивилась:
