— Ну, потом так потом. Вы звоните, Наташенька, не забывайте!
Наверно, неразделенная дружба так же горька, как и неразделенная любовь. И так же однажды, проснувшись, обнаруживаешь, что и ничего-то, кроме горечи, усталости и недоумения, не осталось. И понимаешь, что долго, очень долго жила с вывернутой назад шеей.
Неудивительно поэтому, что все ушли куда-то, а я так там и осталась. Там, где Элеонора еще не покрасилась в баклажан и не подтянула веки, став похожей на удивленную сову, а на стенке у меня еще не висела картина с лошадью на крыше повозки и растерянной женщиной, не понимающей, куда же она едет. И как согнать лошадь со своей повозки… И где Комаров, бесконечно любимый и единственный на свете, посмеивался:
— Хорошо, что я не ревнивый… И как ты только учеников находишь, что все они в тебя влюбляются?
— Ой, да ладно — все!.. Через одного! Они меня сами находят… Да и толку-то? Я же тебя люблю! — тоже смеялась я.
И ничего еще о жизни не знала.
Руны Желтого Кота
Я оглянулась и увидела, как он на бегу украдкой стирает мою помаду со щеки около рта…
Но ведь сегодня не было никакой помады! Я только слегка провела по губам бледным коричневым блеском, пока он мылся-брился, а мне велел собирать диван и гладить ему брюки с рубашкой.
— За это! Можешь ты побыть хозяйкой — хотя бы на время…
Я не стала возражать. Я бы могла и не на время… Но он и так злился на себя — за то, что опаздывал, за то, что, пропыхтев и просопев минут десять в погоне за приятным финалом, радости никакой не получил, а только рассердился. Утро темное, я мешаю, вставать рано, на Волгоградке — пробки…
— Почему такой диван называется «французской раскладушкой», не знаешь? — попыталась отвлечь я его от мрачных мыслей, ход которых явственно и последовательно прослеживался в его нервных движениях — порезал ухо, пока брился, оторвал верхнюю пуговицу у рубашки, окунул галстук в кофе…
Я понимаю, если бы это спросила моя соседка-девятиклассница. И то… А уж ты-то! Скоро преподавать сможешь этот предмет. Откроешь мастер-класс. Если совсем работать надоест…
— Думаю, это тяжелая работа, Комаров, — вздохнула я, подавая ему еще теплые брюки. — И опасная…
— Не опаснее, чем у меня! — Он на ходу влил в себя чашку кофе и поморщился. — Какая же дрянь, а? Керосином, что ли, воняет…
— А когда меня нет, то не воняет? — не удержалась я.
— О-ох… — Он посмотрел на меня. — Ладно. Не обижайся.
Вот как раз в этот момент я посмотрела в маленькое зеркало под светильником на кухне и подумала, что на утреннем бледном лице ни коричневая, ни розовая помада ничего хорошего не добавляют. И промокнула ее салфеткой.
И когда, попрощавшись до следующего раза, оглянулась — посмотреть, не оглянулся ли он мне вслед — то увидела, как он стирает следы моей скромной и тайной близости. Наверняка по привычке. А не оглянулась бы, так и не узнала бы. Ушла бы почти счастливая домой. Он почувствовал мой взгляд и резко повернулся.
— Что?
— Я доеду с тобой до центра, хорошо?
Он кивнул.
В машине, помолчав, я издалека начала разговор:
— Я сделала руны… Знаешь, что такое скандинавские руны?
Сказать-то мне надо было совсем другое. Что руны недавно дали мне малоутешительный, но мудрый совет: «Теряя, вы обретаете вновь смысл того, что вас питает…» И я, взяв себя в руки, не устроила ему скандал и истерику после того, как десять драгоценных дней зимнего отпуска он провел не со мной, отговариваясь, как всегда, своей теперь уже почти взрослой дочерью. Конечно, за те годы, что я с ним проплакала, девочка успела несколько подрасти и тоже, наверно, плакала, когда папа уезжал после «родительской» субботы. И уезжал вовсе не ко мне.
Он уезжал в ту прекрасную страну, которую некоторые мужчины отвоевывают себе у судьбы, у своих собственных детей, у любимых женщин. Туда, где можно выключить телефоны, сунуть носки под подушку, включить круглосуточный канал футбола, поставить рядом с диваном ящик пива и грызть тараньку, стряхивая чешую на пол и сплевывая кости, не глядя. А потом можно кому-нибудь позвонить. Пригласить заехать на часок… Или не пригласить… И снова выключить телефон. Или взять денег и поехать обедать в ресторан, поиграть в боулинг, попариться в баньке. Какой же мужчина добровольно откажется от выпавшего ему лотерейного билетика, может быть одного на миллион, где под тонким слоем фольги спрятано заветное слово — «свобода»? Свобода любить и быть любимым, не жертвуя при этом ничем.
Поэтому каждый раз, когда Комаров уезжает на день, а пропадает на недельку, мне ничего не остается, как доставать китайские гексограммы или исландские руны и спрашивать у потусторонних сил: «Что же мне делать-то?!»
На этот раз китайские духи ответили вообще что-то похоронное, а вот исландские уклончиво предложили оценить стоимость потери. По силе переживания, как уже додумала я сама. Я оценила и не швырнула ему в лицо новогодние подарки одиннадцатого января, когда напившаяся и нагулявшаяся страна, вздрогнув с утра, с трудом вылезла наконец на работу, чтобы поделиться — кто, где и как покатался на лыжах-санках, сколько съел и сколько раз проснулся, не помня, кто он такой.
Рассказывать мне было нечего, потому что я проревела дома десять дней, ожидая, что он позвонит и приедет. Я не могла поверить, что он так и не появится — после нашей встречи перед Новым годом. А было это так.
Особенно остро ощущая на этот раз конец года, как завершение какого-то таинственного цикла моей жизни, я решила прожить следующий год по-новому и для начала в кои-то веки раз провести праздник без слез и с ним в канун Нового года не встречаться.
Комаров искал меня целую неделю. Звонил мне по пятнадцать раз в день, даже решился позвонить моей маме и очень просил меня разыскать… Я слушала-слушала его сообщения на автоответчике, и сердце мое дрогнуло. Наверно, не просто так он меня ищет, решила я. И пошла с ним в ресторан «Дядя Ваня».
Мы сидели, слушая скромный джаз-квартет. Комаров быстро съел большую тарелку горячего, вытер рот жесткой льняной салфеткой, долго, аккуратно складывал ее уголок к уголку, потом бросил на стол. Покачался на стуле, глядя на меня со странным выражением, и вдруг сказал:
— Да-а-а… Мы с тобой не можем друг без друга… Это ясно…
Я замерла. Господи, неужели?.. Вот он все мне сейчас и скажет, в канун Нового года, когда так хорошо подводить итоги и решаться на самые ответственные поступки…
— Да… — продолжил он. — Мне ведь что надо? Чтобы меня встретили дома, покормили, обласкали… Полечили, если что… А я посмотрю футбол и побегу опять деньги зарабатывать…
Я молчала, боясь спугнуть его, и только чувствовала, как сильно и быстро стучит в груди сердце. Он тоже замолчал, взял меня за руку, подержал, потом отпустил и добавил:
— Правда, мама у меня не сахар… Но ведь она далеко…
На этом эпохальный разговор как-то сам по себе увял. Но я услышала главное — похоже, он подбирается к тому, чтобы сделать очень важный шаг. Это ведь так непросто для любого мужчины… Это требует размышлений и смелости. Попрощаться с той самой страной, где под подушкой лежат носки, а под диваном сохнет таранька…
Я все ждала продолжения разговора. И вот ночью, в самый ответственный и сокровенный момент, он тихо и серьезно произнес:
— Можно, я тебя попрошу…
Я осторожно посмотрела в ненаглядные глаза:
— Можно…
— Пожалуйста, душа моя…
Ну вот сейчас, сейчас!.. Конечно, я ощущала, что он совсем другой сегодня, как будто все время о чем- то думает и вот-вот произнесет, но никак не решится. И поэтому он так нежен и так смел, так взволнован и
