Когда кончатся начищенные пастой зубы и слюнявые языки, слезы, демонстрации счастья и визгливые доказательства оргазма и она уснет, рядом остается человеческое тело. Когда женщина начинает жить в условиях неволи, она покрывается мхом и шерстью, она быстро утрачивает пол и превращается в кого-то, но живет очень долго при этом, существенно дольше мужчин.
Я пробовал подниматься и уползать на кухню читать «Семилетнюю войну» Н.Коробкова (1940 год, Госвоениздат Наркомата Обороны), опровергающую утверждения Шуленбурга, Прейсса, Гушбера, Оллеха, Штура, Газенкампа, Ранке, Шефера, Брюкнера, Фитцумфон-Экштедта, Онкена, Арнета, Вагнера, Германа, Раумера, Корфа, Дункера, Нодэ, Беера, Гейгеля, Шварца, Козера, Бернгарди, Дельбрюка, Меринга, Фольца, Гинце, Бернея и др., что русская армия елизаветинских времен представляла собой полуварварское войско с полускифскими методами войны, но буковки так все похожи друг на друга… Я разворачиваю карты боевых действий (Цорндорф, Фрейберг), когда-то я знал наизусть все полуострова на карте в пионерской комнате, все больше красного и розового, «социалистический выбор», барабан, труба, Сергей Лазо в паровозной топке, на кухню обязательно приходит она процедуру повторить; нельзя двигаться. Незаметно я привык представлять секретаршу, как-то незаметно получилось, хотя ничего странного нет, человеку надо подумать о ком-то перед сном, чтоб хоть немного звал завтрашний день, – какой секретарша придет завтра? Трудно прожить без «в кого-то влюбиться», уже не осталось ничего впереди, кроме смерти, вот и подбираешь с глиняного пола последнюю шелуху. Взял ее на работу Гольцман, я не сразу заметил в первое время, сидит девушка, худая спина, прямая, за компьютером, новый голос – вот она звонит мне: вы будете сегодня? Вы сегодня красивая. Спасибо. Она всегда молчала, если спрашивал не о работе, – Алена постаралась, не раз обрезавшись в кровь на всем, что обычно бывает со всеми, и девочке объяснив, если ты, конечно, не хочешь глотать сперму и вылететь отсюда с еще липкими губами.
В первое время. Ни разу – ни словом, ничем секретарша не давала ему понять, что хочет оказаться поближе, задержаться подольше, хотя должна была: если он захотел, значит, сразу должно сбываться.
Пальцы соприкоснулись раз или два, когда она приносила полную кофейную чашку.
В первое время, когда контора еще пуста, расспрашивал: кто ваши родители. Секретарша коротко отвечала, покусывая печенье. Они развелись, когда мне исполнилось… Ваша мама тоже красавица? Да, бегло кивнула секретарша.
Когда все думали, что нет на работе и не бегала вдоль проволоки Алена, оберегая добычу, из приемной доносился свободный и веселый голос незнакомой высокой девушки, словно захлебывающийся жизнью, – она становилась секретаршей только при нем.
Это началось в первое время, а во второе обманывал себя: пусть помогает следствию, у нее, кажется, способности, чтобы не признать: ты просто хочешь видеть ее почаще – теперь она приходила каждую ночь и слушала его и отвечала то, на что не смел надеяться, и они опускались на какие-то простыни, как в воду, – он словно шарил пальцами в темноте, и сейчас, когда человеку предстоит спать, а потом остаться без родителей и после пыток исчезнуть, ему казалось, что он хочет близости не с ее мохнатой слизью, не с ее ногами. Плечами. Тонким и бледным телом. Не просто воткнуть, а пожирающей, самоубийственной близости целиком – так давно не хотелось, невероятно, чем секретарша, девушка, трогает меня, человека с седыми волосами? Хочу ли, чтобы она оказалась доступной?
Что я буду делать дальше? Буду просто смотреть с безопасного расстояния. Примечать, что редко носит юбки. И не носит юбки выше колена. Всегда плотные колготки – или родинки, или шерсть на ногах. Я не мог представить ее трусы, ее маленькие и скорее всего скромные, жалкие груди, и как там между ног, словно не важно, а самое большее, что хотел, – идти с ней среди дубов, слышать голос, обращенный к тебе, переводить за руку через… ну, пусть там осень, лужи, гнилые листья и однажды обнять, ткнувшись губами в шагнувшее навстречу… Только не раниться. Чтобы далекая и совершенно не нужная тебе девушка- секретарь, бесполезный человек, вдруг не сделала тебе очень больно.
Алена вскочила и громко отправилась на кухню – если ей плохо, все должны завыть! Я выждал положенное, и обстоятельства и задолженности отконвоировали меня следом. Она подставилась, упираясь лбом в окно, пялясь в дождик, – а ты погладь меня; но широкий подоконник, фиалки в горшках, банки с солеными огурцами и лужа, нацеженная холодильником… Она побарахталась в шторе и привидением сграбастала меня. И вой.
Само это кончиться не могло, я обнял, но не хватило, погладил, она не успокоится, пока не раздвинет ноги, – ей кажется, так прочней, только это спасет… Что? что? что ты плачешь? – Алена всматривалась в меня безумными глазами и трясла, я все это уже видел по телевизору – тысячу раз! – ничего настоящего, лишь бы сожрать!
– Вдруг поняла: я бросила мужа. Я бросила мужа! Нет. Ты не виноват. Но я бросила мужа. Я так хотела. Я сама. Но я только сейчас поняла, что это значит: бросить мужа. Я больше не увижу его спящим.
Дальше пойдет по нарастающей, раз в неделю, потом через день, уже не только ночью… Потом ей покажется, она увидела выход: ребенок! Ведь ты же любишь меня? Так ты не любишь меня?
Она похныкала, мы посидели, не включая света, я потер ей грудь сквозь скользкую ткань, Алена застонала и сползла на пол. Тридцатидвухлетняя женщина отдавливала коленки на кухонной каменной неподогреваемой плитке и терла губами мне главное место, отводя космы к затылку и заводя вверх глаза: так пишут в полезных советах – возбуждает взгляд прямо в глаза, еще полезно добавить: «Такой большой! Такой вкусный!» Она сотрет губы в кровь, и мы сдохнем здесь, слушая, как волнуется и утихает холодильник. В каком-то тупике, жаркой могиле, младенческих пеленах я зажмурился и, как всегда, безнадежно двинулся по коридору меж залитых малиновым обожженным сиянием голых телес (хоть одно нужное лицо!), заглядывая в комнаты общежития, за ненадежные стенки из наброшенных на бельевые веревки одеял, съемные квартиры матерей-одиночек, принимающих только субботними утрами, когда дочь забирает бабушка, я ловил за руки и поворачивал к свету: ты? – нажимал, как включатель, щупал волосню: подействует? а в другой одежде, нет?! а кто был с большой грудью? у кого чавкал зад? кто там сосал в застрявшем лифте, умело нажав сразу на две соседние кнопки? кто тер себя алым ногтем и мазал по груди сперму, и кричал в душе, когда горячая вода попадала туда, куда ее направляли, – и чуть было не прошел мимо – отшатнувшаяся тонкая… секретарша, смутная, словно заспанная, пахнущая каким-то постельным теплом, ночная сорочка, что-то обыкновенное белое на тонких плечах… она постояла и вдруг припала с ясной решимостью ко мне, прижавшись внутренне теплой, будоражащей тяжестью оказавшегося крепким узкого тела, – я замер, обняв ее, и вдыхал, вдыхал ее, пил, колючая вода потекла изнутри и расперла горло, и она была такой, как я думал, и больше еще, и у меня щипало в глазах, что это все же случилось и тут же начнет кончаться, все девушки – это всего лишь волшебные двери в помойку, в них нельзя застрять, приходится сразу же двигаться дальше, но сейчас, но пока… я чуть не плакал, я злился на себя, не зная, что сказать, что надо говорить, она легко вздохнула и, словно вспомнив что-то, присела, словно за потерянными ключами – неужели?!! – и неслышно, словно я не имел никакого отношения к тому, что она делает сейчас, с каким-то состраданием и осторожностью она коснулась меня губами, я даже не чувствовал ее губ, попадая плотью в маленькое, ласковое, шевелящееся тепло и понимая: там – она, это – она, это делает – она, это значит, что она… не в силах задержаться, словно летя с горы, в запахе сирени, мокрых тополиных почек, дождевой весенней земли, вырастая – я простонал стиснутым ртом и с радостной мукой выпустил, выпускал из себя все, что держало меня когтями, и смерть поменяла затекшие руки, на мгновение оставив меня налегке… Алена инвалидно повозилась на полу, потирая колени, выпрямилась и с заметным булькнувшим усилием сглотнула – она же любит меня! и приготовилась слушать – ну?
– Спасибо тебе большое. Я так счастлив.
– Не благодари, – улыбнулась она, – ты же знаешь, я сама этого всегда хочу. Твой дружок – это просто чудо! – все, как рекомендовали, шептала она и счастливо улыбалась: отмучилась. И в эти мгновения я точно, как надеялась она, никого не хочу и не могу, теперь меня отпустят поспать… разбудил городской телефон, Алена сунула его мне под щеку, по-хозяйски посмотрев в определитель: кто – и выдохнула ротовой послесонной перекисью имя – того, кто радостно звонил. А может быть, прошло несколько ночей – и все они получались одинаковые: все хуже.
Чухарев вопил: оставил письмо Кирпичникову в почтовый ящик! шансов никаких! А вечером вчера, когда Чухарев залег в кресло стоматологии и доктор Карнаухова легла буквально на него, потирая подбородком ему лоб! – Кирпичников позвонил! Он позвонил! Он живет в Германии. Он послезавтра уезжает в Германию, но когда Чухарев спросил: когда можете встретиться, Александр Феликсович ответил: да в любое время начиная с этой минуты!!! Можно я пойду с вами? Пожалуйста! Да, еще: Кирпичников сам
