мексиканским крестьянам, а теперь мертв, и пройдет много времени, пока приедет преемник и войдет в курс шпионских дел, изучит всю паутину». Вот к чему приводит «большое рвение».
24 января посол с гостями шумно отпраздновал освобождение Варшавы Красной Армией в ресторане «Сан-Суси», поднял тост за свободную и процветающую Польшу, заехал в посольство и там, в полночь, узнал приятную новость: в Нью-Йорке, выходя из машины, скончался от паралича сердца его главный соперник – посол в Мексике лондонского правительства Польши в изгнании Владислав (потерялась фамилия…), и выехал (наступило 25 января) на аэродром «Бальбуена», поблагодарив президента Мексики за любезно предоставленный самолет, а то летели б на рейсовом…
«Мексиканский военный самолет перенес их в царство Плутона раньше, чем в несчастную Коста-Рику, которую Уманский рассматривал как отдушину русской разведки».
Я подчеркнул адрес – «в царство Плутона» – и, поздно поужинав на веранде феодосийского отеля «Манго», выстроенного бывшей уборщицей детского сада, быстро поднявшейся на обмене валюты в смутные годы, через второй этаж вышел за стеклянные двери на балкон. Внизу между бородатыми гипсовыми гномами шелестел фонтанчик, я устроился на белом пластмассовом стуле и разглядывал окна общежития носочно-чулочной фабрики через дорогу – без бинокля ни-че-го; шумели безымянные ночные деревья, под ними таились до утра квасная бочка и пустые деревянные ящики, перевернутые кверху дном, – утром на них выложат персики и помидоры, подстелив картонки… Не хочется уезжать. Не хочется жить. Хоть бы год поближе к морю: как рано начинается весна, как копится и истекает летняя жатва… Я включил телефон и стер, не читая, заклевавшие монитор эсэмэски – до последней, и, надеясь, набрал контору – и получилось – секретарша взяла трубку.
– Почему так поздно на работе? – Она молчала, и я бессмысленно спросил: – Вы одна?
– Я одна.
– Как там у нас дела?
– Алена Сергеевна, – и она особенно отчетливо продолжила, – очень сильно плакала, когда узнала, что вы уехали. – В ухо начал бить «входящий», я переключился и сквозь вопли Алены: «Ты жив? Скажи только одно слово: жив?» пообещал: «Перезвоню через пять минут», и вернулся – помолчать.
– Чухарев обзванивает Хххххххх. Мало кто берет трубки. Наверное, многие на дачах. – Она подумала еще про «как у нас дела» и внезапно попросила: – Возвращайтесь. – И теперь я молчал уже не впустую, радуясь, удивляясь собственной радости, тому, что завтра будет такси, аэропорт и вечером Москва, пусть время пойдет скорей. – Хотела вам предложить… – Мы можем увидеться? – Может, вам поискать людей из собственного прошлого?
– Хотите, чтобы наша буровая остановилась?
– Нет. Не знаю. Хотя когда я остаюсь вечером одна, мне становится страшно среди наших папок. Особенно когда смотрю фото. Не перебивайте… Каждый вспоминает потерянных людей. Детских друзей. Просто интересных прохожих. Попутчиков. Красивых, но далеких людей… Всех, с кем, кажется, могла начаться любовь – а мы постеснялись подойти и познакомиться, узнать имя… Я уверена, даже самые счастливые мужчины не забывают таких, оставшихся незнакомыми. И когда я узнала, что вы можете находить мертвых, подумала: а ведь и у вас были такие люди, которые казались. Но не сбылись. С вашей волей…
Она думает, это моя воля.
– Вы сможете заняться собой: несколько раз прожить свою жизнь, ничего не потерять, ничего не отдать. Ничего не оставить, – она говорила мне во тьму и сама сидела где-то там во тьме, а на самом деле звала с того берега реки, через черную воду, она пыталась угадать, заговорить, навести какой-то порядок вокруг и в своей изогнувшейся, беспощадной жизни.
Я убежденно сказал:
– Со мной ничего такого не происходило. Прошлого у меня нет.
Перед сном я вспоминал семиклассницу из города Одоева, виденную мной пять раз – два в поезде и три раза в лагере на черноморской побережье. Темные прямые волосы. Что с ней стало? В каком году мы ездили? Знал ли я ее имя? Она и близко не видела пятиклассника в бескозырке, а может, и видела, казалось, что видела… или не казалось… И девушку из Тирасполя по имени Марина – постеснялся спросить адрес, сама сказала, что живет на улице Ленина – фамилия на «С», в Тирасполе, наверное, можно найти, город небольшой, и в Одоеве… – по старым фотографиям; я помню их третий десяток… буду помнить еще, и поближе к смерти – почему-то этих людей, которые меня не запомнили… вдруг запомнили?.. Спать не давали часы, я поднялся, снял их со стены и убрал в ящик стола, только лег – под окном назидательно завыла сирена противоугонки, я вспомнил и поискал телефон позвонить Алене.
Мексика
Выезжать в Мексику договорились рано, чтоб поменьше машин, но я долго не ложился, пытался пересидеть Алену: еще поработаю, надо подготовиться. Как только она шевелилась в коридоре в шизофренических перебежках «спальня-ванная-туалет» – когда она ляжет, тварь?! – я гасил пультом слабо охающую эротику по СТС (четвертый раз показывают фильм, уже есть любимые эпизоды, когда она встает с постели и голая пробегает мимо камеры так, что трясется зад, искать парня, что украл бриллианты) и перечитывал, деланно хмурясь, разыскания некого З.Сагалевича: «Уманский… Один из друзей известного великого мастера еврейской сцены Соломона Михоэлса… Он не дожил до всесоюзной юдо-фобской кампании сорок девятого. И все же его трагическая гибель в авиационной катастрофе была, как теперь становится ясным, далеко не случайной акцией, а запланированной и осуществленной органами госбезопасности СССР… Уманский участвовал в митинге на огромном стадионе, проводившемся в честь еврейского антифашистского комитета СССР. Был найден простой выход: нет человека – нет проблемы. По-настоящему скорбела о погибшем только Мексика. На траурном собрании присутствовали все оставшиеся в живых сотрудники советского посольства. Был среди них, конечно, и резидент НКВД Тарасов, полковник, осуществивший, как предполагают, приказ Кремля…» Дебил. Алена уже проверила мои занятия:
– Все-таки, думаешь, самолет взорвали наши? Полагалось ответить: «Именно это нам и придется завтра установить», но я (уже ночь) промолчал и она вытерпела. Обняла и поцеловала в шею так, что захотелось вырваться: работай, работай, ты просто говори, когда хочешь побыть один, просто предупреждай, не уезжай так, жизнь словно кончилась, нечем стало дышать, я умирала без тебя – это оказывается так страшно, когда ты не рядом. Она наконец убралась и потушила свет – несколько часов и – тяжелый, грязный день: что мы узнаем? Боишься узнать все, и Гольцман не спит в начале Университетского проспекта, сколько нам осталось таких общих дней, ранних поездок? Я побрился, чтобы потянуть время, но она навалилась, как только лег, – опустошить – мало ли я кого встречу в Мексике.
Обеспечив себе спокойное завтра, пометив «мой», она легла головой на мое зарешеченное сердце без обычных ненавистных похныкиваний и потягиваний в смысле «приласкай меня»… Сейчас скажет, а может, чуть потом, а сейчас просто подготовительные работы, ближе к дню рождения, Новому году, показавшемуся ей моему хорошему настроению: хочу ребенка, твоего ребенка, еще одного тебя… Мы же любим друг друга.
– Когда я с тобой, – так давно не слышал ее обыкновенного голоса, – я умею летать. Когда ты во мне, или просто целуешь меня, или просто рядом молчишь и только твое дыхание – мне так спокойно, так надежно – ничего плохого больше нет. С тобой я поняла, что такое любовь, я тебе так благодарна, – ее шепот, – так благодарна. Я могла умереть и не узнать, что можно жить без смерти, стать вечной. Это как чудо – быть любимой. Я хочу целовать тебя всю ночь. Сутками не покидать постели. Я раньше про такое только читала. – (Ты и дальше про это будешь только читать, и сейчас про это ты только читаешь, так ни у кого не бывает, все врут, услышали в телевизоре и врут.) – Скажи: ты чувствуешь так же?
Я успел заснуть, перестав ее касаться, отделившись одеялом, когда она неприятным голосом выдохнула над собой:
– Скучно тебе со мной. – И еще сказала или сразу, или я опять успел заснуть: – Ты когда-нибудь был в секс-шопе?
Закончив с «нет, конечно, спи…» (она не спала и, как шизофреничка, почти не мигая смотрела в потолок, навзничь, руки сцеплены на затылке), я прикинул: где-то нашла обрывок упаковки? Или следит за мной? И чуял себя задыхающейся рыбой, увертываясь от рук, – зубная щетка, и я вышел из лифта, вышел из подъезда и, убийственно зевая, двинулся через дорогу к сбербанку, к помигавшему фарами «уазику» с армейской эмблемой на боку сквозь ночь, уже ослабевшую, протекающую, уже не совсем похожую на ночь.
