– Вы ж сказали последний раз: все в порядке!
– Говорили, но, помнишь… в межрайонную поликлинику, на японской технике… Вот вчера. В другом положении, лежа. Не так больно… Но все равно, готовился, три литра пил этой… дряни, утром не пить, не есть… Такая слабость, – он замолчал, словно сказал все.
– И что?
– Сказал тот, что смотрел: вам надо срочно госпитализироваться. У вас есть полип. Надо его убирать.
Гольцман неприятно и раздражающе молчал после каждого ответа.
– Но почему срочно? Слетайте к сыну, отдохните. Потом.
– Я просил. До осени. Поработать над очерком об одесском подполье. А он: нет, вы теряете кровь. Низкий гемоглобин. Слабость. Боль в животе будет нарастать. Еще спросил: есть ли кому ухаживать. Но сказал: недолго. – Гольцман выложил последний камешек на стол: – Делают в онкодиспансере.
– Вы из-за этого расстроились? Но полип – это… Это не… плохое. Значит, там хирурги просто по этому делу… Будем вас навещать. Только позвоните: где.
Гольцман, не подняв на меня глаз, встал и занялся чаем. Он двигался весомо, продуманно, словно с тяжелым рюкзаком вверх по тропе.
– Что ты будешь делать? – Не спросил «что ты делаешь?».
– Когда? – принял я горячую чашку и старательно улыбнулся.
– Вообще.
– Буду стареть. – Я посерьезней представил: – Будут деньги – перейду на проституток. Не будет денег, устроюсь продавать газеты на «Киевскую», на переходе с радиальной на кольцо – там крутая лестница и постоянно сквозняк: летом девушкам поднимает юбки, а если сидишь на стульчике за лотком и смотришь снизу…
Радио в машине сказало: «Жизнь – это форма существования белковых тел», подвозил грузин, увесивший салон иконами для убеждения милиция, что не мусульманин, для верности на заднем сиденье развернул трехстворчатый складень. Я опять на Ваганьково, скоро Пасха, и все с букетами, весеннее солнце, трубач несет к губам инструмент, завидев посетителей поприличней. Каменных бандитов вперемешку с каменной знатью рассматривают бодрые и отстраненные люди, словно на кладбище ложатся только те, кому не повезло. Секретарша стояла у крематория, среди ждущих отпевания черных платков, хорошо держалась, лишь за мгновение до протянутой руки лицо ее поползло, словно пролитую на стол воду скомкал ветер.
– Вы счастливы?
Она криво повела головой: нет – и лицо ее расплылось опять, вздрогнула корка, скрывающая живое, поверхность души:
– Все хорошо сложилось. Не сбылась только пара вещей.
– Любовь и интересная работа.
– Вы угадали.
– Как и у всех. – Мимо проносили букеты в блестящих и шуршащих пакетах, катили грузовые мотороллеры с истлевшими венками. – Хотел увидеть вас в лифте. – В лифте человек затихает, словно готовясь на фото, на продление, перестает непрерывно меняться. – Как вас зовут?
Она напряженно промолчала – новые высокие сапоги подняли ее худощавое тело еще, расстегнутый короткий плащ расступался, давая посквозить сквозь клеточки, сетку, петли надутой бельевыми приспособлениями груди – не такая и маленькая грудь; она подкрасила побелее волосы и красиво уложила челку до бровей, чуть заслонив краешек глаза, и предельно серьезна – недоверчивые глаза замкнутого ребенка под сделанными тонкими бровями, на ресницах избыток туши; она умела смотреть с достоинством, красиво сомкнув невеселые, страдающие губы, верхняя – с мягким зубчиком, если не подрисован; я подсчитал тусклую кожу, бывалые руки с заметными жилами, опущенные уголки рта и складочки под глазами, годы в конторе и запах житейской пыли – лет двадцать семь. Двадцать восемь. Пара мужиков, первого можно не считать, а второго ждала мучительно и долго, и не сложилось, и расставалась мучительно и долго; продолжаются игры в маленькую девочку, и несменяемые часовые подыхают на посту, но охраняют от мародеров мечты. Скучное имя Мария.
– Вы заболели? Вы же знаете, как меня зовут.
– Просто не сплю. Негде жить. Многие зовут переночевать, но не бескорыстно. – Каждой надо вставить, и помнить, что говорил прошлый раз, и сказать что-то другое; она все смотрела на меня. – Поизносился? Стирать некому. Не на что купить… Заказ сделали, работы нет. Ничего, а я люблю старую одежду! Рваную. Скучаю только по горячей воде. – Мы пошли закоулками меж оград. – Столько разговаривал с вами эти годы… Мы успели прожить с вами столько историй – от невинных до «для взрослых»… И даже хуже. Все получил от вас, нечего больше хотеть. Обнаруживаю в себе все признаки любви: робость, страх посмотреть в лицо… Начинаю говорить – заикаюсь, вы моим шуткам не улыбаетесь. Близость с вами представляется чем-то невероятным… Вершиной. И обладание вашим телом – неслыханное счастье, и хватит его на вечность… Так не бывает, а верю. Видите: иду и трясусь, не могу представить, как вас за руку взять. Никогда не думал, что буду чувствовать что-то такое… По-школьному. Думать по утрам: увижу ее. И ради этого вставать. И жизнь имеет смысл, радостный смысл…
– Вы избегали меня.
– Я думал… Я много что представлял… Но думал, вы меня обязательно оттолкнете, и потом будет болеть. Да и я вам ничего не могу дать. Даже денег. Я не умею – ни мужем, ни любовником, ни другом. А если не пробовать, то не заболит, останется неизвестность – вдруг могло бы.
– Вы все время говорите: боль, боль… Но ведь и какие-то другие ощущения, – слабо и скучно ответила она, не сводя с меня глаз. – Что с Александром Наумовичем?
– Не знаю. А что с ним? А, он ложится на операцию, вырежут полип из кишки. Про Гольцмана я… чтоб вытащить вас из дома. А на самом деле… С собой телефон? Алексей Алексеевич Овсяников. Скажи: по моему заданию ищешь могилу Оли Вознесенской, чтобы сфотографировать. Скажи: прямо сейчас на кладбище, стоишь у крематория, у центрального входа, куда дальше? Не давай опомниться, ты уже идешь, говори на ходу, пусть услышит сбивчивое дыхание… – Нужен девичий будоражащий голос, его порадует – девушка знает о его любви, прошел месяц с нашего разговора, столько воспоминаний, поднялось облако от моих копыт и накрыло его с головой, незнакомой девушке Овсяников не откажет. – Но тебе нужна не могила, хрен бы с ней… Как-то надо втиснуть вопрос: с кем Вознесенская дружила? Хотя бы одного живого, но не только имя, кем работает, где живет… Быстро, быстро говори, и самое главное: в твоем голосе должна быть слепая сила, ты не видишь его, но уверена, что он не сможет тебе не ответить – давай!
Мария отошла, приложив телефон к голове, словно грея ладонью ухо – надуло и ухо болит, а я озирался и по-волчьи щерился на могилы: нет, к этому невозможно подготовиться. Даже к старости. Даже к презрению молодых. Я, боясь, оглянулся: слушает, записывает! И волновался, как на свидании, когда ждешь незнакомую, и только голос, и думаешь про каждую: она? Только не она! Пускай вот эта! – и она десятки раз поменяет облик и только потом… Только не тот мрамор. Не та провисшая проволочная ограда.
– Есть?
– Она дружила с Хол-мян-ским. Вместе отдыхали. Зовут Александр. Драматург. Больше никого не назвал.
– Выбрал самого безвредного. Того, чья память играет за него.
– Ольга лежит рядом с отцом и бабушкой. За могилой ухаживает вторая жена отца. Какое-то имя… Невнятно сказал: Элина… Или Э-велина. Ключи от ограды только у нее. Никому не дает. По центральной аллее до крематория. Дальше направо по основной дороге идти примерно две минуты до колонки с водой. Там бетонный круг, от него налево аллея, идти по ней, и справа в метрах сорока-пятидесяти от поворота три могилы Вознесенских. Ольга – средняя. На каждой могиле отдельный памятник. У Оли была бронзовая роза. Ее уже дважды спиливали, – она все пыталась увлечь меня на поиск, идемте, доскажу на ходу…
– Не обижайтесь. Дальше я один.
Я четыре раза пропахал «правую сторону», и вглубь и вкось, думая: спиливают розу, ведь не лень ночью на кладбище пилить во тьме – сколько силы дремлет в народе. Нет. И побрел назад.
Может быть, я свернул у кирпичного круга, а есть еще поближе – бетонный? Ввели в заблуждение «две минуты идти»: Овсяников медленно ходит, и – они стояли рядом, три камня – Маргарита Михайловна
