Петрова могла преподавать ему английский. Член разведгруппы Зорге в Японии. В 1936 году отозван в Союз. Дальнейшая судьба неизвестна.
Еще и радист группы Зорге. Человек в наушниках в токийском подвале. Мы смотрим во тьму. И как это всегда бывает, сразу появляются Вендты, Венты, Фенды, весь мир состоит из них, и все подходящие – все проживали в Москве в тридцать шестом – тридцать восьмом, репрессировались и могли…
Значит, Ираида Цурко сдала брата-дебила в интернат, расчистила место для жизни, мамы нет, водить по музеям некому, в данную минуту проживает за границей – вот же он, важнейший вопрос, словно кто-то окликнул и показал глазами: туда! ТУДА – я сорвался к дочери Штейна, посла в Италии, рыдавшего, когда умер император: «Я оплакиваю свои идеалы».
– Петрова? Я помню. Нет, это не девичья ее фамилия. О Петровой говорили взахлеб: какая женщина! У нее было столько мужчин… Ой, сколько у нас с вами пальцев!
Двадцать.
– И Гнедин был в нее влюблен. И Штейн. И Рубинин! Но она мне показалась совершенно неинтересной. Невысокая, с очень тонким лицом. Широкие бедра – я этого не люблю, но умница, ничего не скажешь. Сын от немецкого коммуниста, красоты необыкновенной. Дебил. За связь с немцем ее исключили из партии прямо во время беременности.
– Литвинов, когда они уезжали в США, знал, что Уманский влюблен в Петрову?
– Да, и очень подсмеивался над Константином Александровичем.
– Такой странный, может быть, вопрос… Почему Петрова жила… вот так: от брата к брату, дальше… Она что-то искала? Какой-то материальный уровень?
– Она не искала власти и богатства, – дочь посла взглянула на меня с бессильным сочувствием. – Просто бывают такие женщины.
Остался тот самый вопрос.
– Инна Борисовна, я прочитал биографию Литвинова…
– Шейнис написал.
– Да. В книге есть два места, где зачем-то появляется Уманский, и так… довольно подробно описано. Но Шейнис не застал ни Уманского, ни Литвинова…
– Только Петрова могла рассказать. Я знаю, они встречались, Шейнис записал ее воспоминания.
Свобода половой любви
Мы пробили Шейнисов. Там все умерли, архив исчез, потомки отвечали быдловато. Во вторник 14 февраля, в десять пятнадцать я собрал всех, и Боря зачитал:
– Разыскиваем женщину 1902 года рождения. Анастасия Владимировна Петрова. Может, девичья фамилия. Или до Цурко побывала замужем за Петровым. На дипломатической службе сошлась с Дмитрием Цурко. Перешла к его брату Петру. Дочь Ираида от Петра. Роман с немцем Вендтом не позднее 1937 года. Рождение сына, дебила, от немца. Мальчик записан как Василий Петрович Петров. Одновременно, – Миргородский слегка раскраснелся, – или последовательно – связь с неопределенным количеством мужчин. С высокой степенью вероятности можем предполагать в их числе дипломатов различного ранга. Один из них – Уманский К.А. – неоднократно просил женщину выйти за него замуж, и один раз, вторая половина апреля и весь май 1943-го, она, судя по всему, выражала готовность это предложение принять. Все, что у нас есть на вчерашний вечер. Давайте расставим их и поиграем?
– Она его не любила, – Алена говорила только мне, я опустил глаза. – Костя звал ее замуж? Не раз. Петрова соглашается именно весной сорок третьего. Потому что два года хорошо пожила в Штатах и захотела хорошо пожить в Мексике еще несколько лет. А не торчать в Союзе и мучиться с дебилом. Холодный расчет. С другой стороны, если Уманский знаком с ней больше десяти лет, то совершенно точно знал, с кем она спала еще…
– Ну, может, страсть! – всплеснул руками Боря, пряча усмешку. – Знал, да! И пользовался в очередь! И ждал, ждал счастья однажды заполучить в безраздельное пользование. И Голливуд показывал такие примеры! Получил и сам отказался – на хрен надо? А ей сказал: страдаю, но развестись не могу, из-за дочери. Что скажут современники? Александр Наумович!
– Я думаю… Мы должны учесть. Петрова в своей личной жизни являлась своего рода зеркальным отражением самого Уманского. Возможно, поэтому он хорошо понимал ее и она его понимала. Они могли друг другу простить… Кроме того, мы не можем почувствовать время, их время, чем дышали… Они ведь выросли в годы, когда призывали разрушить семьи… Создали коммуны – десятки тысяч… Что в тех коммунах происходило по ночам, знало только ГПУ. Книжки Коллонтай о свободе половой любви… Их поведение нельзя объяснять только личной распущенностью…
– Или природными наклонностями, – вставил я.
– Допустим. Но если два человека в зрелом возрасте все-таки испытали глубокое чувство и страдали от того, что не могут быть вместе, это их… как-то… – Гольцман нарисовал загогулину в своих записях и взглянул на меня. – Но я так понимаю, появилось что-то еще? Что случилось за ночь?
– Совсем нового ничего. Я тут просто почитал немного, под другим углом зрения… Первая биография Литвинова, что написал Шейнис. Нормальная советская книга. Но все, что касается нашего клиента, изложено странно. Это мы сразу заметили. К Шейнису появились вопросы. Но биограф давно умер, и жена биографа недавно умерла. Вопросы остались. – Следователи сидели молчком, рассматривая мою наружность. – К чему вообще упомянут Уманский? Человека забыли, сорок лет никто нигде не вспоминал, в написанной биографии Литвинова Уманский не играет даже ничтожной роли. Но его вписали, поверх всего. То есть проявилось какое-то личное отношение. Чье? Шейнис не видел ни Литвинова, ни Уманского, но личное отношение в написанном присутствует. Если все сложить, то отношение такое: очень заинтересованное внимание, прячущееся за осуждение. И это настолько важно для автора, что даже главную сцену биографии – Сталин и Молотов принимают Литвинова в Кремле, достают из помойки и направляют в Штаты – Шейнис описал так, словно смыслом этой встречи стало другое: Литвинов делает все, чтобы сохранить Уманскому свободу и жизнь, ничто другое, если верить биографии, старика не волнует. Но это же бред! Что Шейнис хочет доказать? Что так за Уманского переживает? Да и при чем здесь сам Шейнис?
– Давай-давай, – сказал Боря, – я тебя предупреждал.
– Шейнис писал с чьих-то слов. Дочь Штейна показала, что он встречался с Петровой, про Уманского и Литвинова рассказывала она. Выходит, Шейнис перенес невольно в биографию Литвинова ее интонации, ее отношение, ее личный мотив, хотя сам мог и не понимать, в чем он заключался.
Следователи не молчали, кто-то спросил: ну и в чем?
– Сейчас станет понятно. Я прочту неправду, мы однажды читали, но теперь это надо услышать как ее голос – первое, что к нам донеслось достоверно, лично от Таси. Сидят втроем: Сталин, Молотов, Литвинов. Вдруг Литвинов задает невероятный вопрос: а что будет с Уманским? Подстроено так: Литвинов ставит условие – я сделаю важнейшую для нашей победы работу в Америке, за это пощадите Уманского, больше ничего не прошу. Сталин: дадим ему какую-нибудь работу. Молотов: Уманский без дела не останется. Вожди растеряны, уклоняются от обещаний, они пробивают, насколько для Литвинова это важно. Но для Литвинова – так хочет, выходит, Тася – важнее ничего нет, и он, рискуя только что вытянутым выигрышным билетом, прессует: значит, Уманский останется в Наркоминделе, членом коллегии? – прямо диктует, куда Уманского назначить, это его цена. Почему Тася придумала эту должность? Она знала, кем назначили Уманского на самом деле, и ей было важно представить: это не милость Сталина, это Литвинов устроил. То есть не только жизнью, но даже должностью ее Костя обязан самоотверженному старику. Да, членом коллегии – это говорит Сталин, не нарком, это Тася придумала для правдоподобия. Молотов не мог решать; уступать или нет, решал только Сталин. Вот и все. Больше, по ее желанию, Сталину, Молотову и Литвинову в октябре 1941 года поговорить было не о чем. Она хотела, чтобы в истории все осталось именно так, как она зачем-то придумала. Но, закончив плести сеть, продиктовав Шейнису, как написать, Тася почуяла горечь от того, что в той, прошедшей жизни она присутствовала всюду, но никто из этого времени ее не видит, ничего не останется от нее, теперь уже старой женщины. Несвойственная слабость овладела ею, и вдруг она добавила: напишите вот еще что. Литвинов: кого я могу взять с собой? Закончив с Уманским, Литвинов берется за свое кровное, что болит лично у него, свое последнее желание. Он спрашивает не про жену, с этим и так ясно, он спрашивает про нее, Петрову. И Сталин мог спокойно ответить без единого уточняющего вопроса: берите кого хотите – лишь в единственном случае…
