– Что означает «ребячьи игры в войну»? При чем здесь Нина?
– Дальше почитай.
И все прошло и начало зарастать, но в страшном 1949 году император, не забывавший ничего, вдруг заглянул в нутро Микояна, вытащил его влажную, дрожащую душу и разгладил на жесткой ладони.
– Анастас, – только близким и перед смертью, я уверен, рассказывал Микоян, как внезапно и ужасно спросил вдруг его император, и показывал к а к, особым голосом – «Анастас!» – А где те твои дети?
Те, что заигрались в войну. Серго в институте. Вано в академии; тут нечего добавить.
– А достойны ли они учиться в советских вузах? Вопрос требовал ответа, и несколько неподвижных недель Микоян ждал ответа, не тесна ли его детям жизнь, есть ли им еще местечко.
Игроки
Степан Микоян на глазах следствия появился старичком (так и хочется добавить – седоусым, щеточка под носом) в коричневой дубленке, маленький, как мальчик, – ждал на проходной неизвестного авиапредприятия (когда я еду в Шереметьево, мне кажется, я всякий раз узнаю забор в начале Ленинградского шоссе по правую руку, цилиндрический фасад, невысокий и голубой, хотя прошли годы). У него не оказалось места для приема гостей, и мы сели на продавленные стулья, сбитые по три, напротив закутка с табличкой «Касса» над окошком – когда мимо проходили местные, Степан Анастасович использовал шепот.
Я рассматривал пригоршню пепла, остатки – а когда-то горбоносый невеликий старичок заведовал жизнью и пробуждал людскую дрожь папиной фамилией. Одна старая женщина сказала: самое сильное впечатление в моей жизни – в лифт ко мне вошел Степан Микоян, и у меня захватило дух, я вижу его рядом, нечеловеческую красоту, мы доехали, он вышел, я не могла двинуться с места и вдыхала – запах его одеколона!
– Что все это значит? – И я сразу поверил, когда он сказал:
– Вано никогда никому не рассказывал, почему его арестовали. Ияне спрашивал. Говорят, они играли в войну. Я больше ничего не знаю. В нашей семье об этом молчали – и мать, и отец. Вы думаете, арест моего брата как-то связан с убийством Уманской?
Первым среди авиационной профессуры нашелся Петя Бакулев, сын главного хирурга империи, не так давно схоронивший мать. Чухарев, исправляя непоправимое, слог в слог зачитал с бумаги лживую и вкрадчивую речь, замолкая для получения ответов, и отключил телефон:
– Он согласился.
– И помни, – напутствовал трезвый Боря, – людей не надо спрашивать много. Для одного человека есть всего несколько вопросов, ответы на которые имеют значение. Это не связано с тем, часто ли человек думал о том, чем мы интересуемся, или вообще не вспоминал до твоего появления. Это просто случайные попадания. Надо угадать. Если спросишь меньше, он забудет сказать, если пережмешь – будет врать и сам поверит. Что тебя смущает, братишка?
– Он не удивился. – Да, а вот я бы на месте Бакулева охренел. – Он словно знал, что за ним кто-то должен прийти.
Выпал снег, сразу много, пушистыми ломтями по ветвям. Дети скатывали в рулоны снежный ковер, открывая зеленую грязноватую изнанку. Светилось солнце на сосулечных каплях. По-весеннему обманчиво раскрывались синие просторы, студено лежала тяжелая вода тропаревских прудов, от мостков вела тропинка наверх к лестнице спорткомплекса «Олимпийской деревни – 80» – на ней неизвестный убил на прошлой неделе выстрелом в голову кавказца лет тридцати—тридцати пяти, коридор с тремя квартирными дверьми отгораживала от лестницы решетка. Прежде чем отпереть ее, седой и морщинистый мальчик одно мгновение рассматривал Чухарева сквозь железные прутья, словно жил в тюрьме.
– Что скажете про Нину?
– Спокойная, симпатичная, аккуратно одетая девочка. Добрая. Фигурка ничего себе – она ведь всегда хорошо питалась!
– Вы считаете своего друга Шахурина сумасшедшим?
– Володя странноватый мальчик. Он хотел производить впечатление и многое напускал на себя. «Если я приду к власти, я пройду по улице Горького, за мной будет идти батальон и играть марш!» Так он мечтал. Мог сказать: «Ох, сегодня родители идут в гости, положу перед собою заряженный пистолет и буду скучать в одиночестве за столом…»
– У него был пистолет? «Вальтер»?
– Я не помню. Пистолеты носили многие мальчишки нашей школы… Я знал, что Володя пылко влюблен в Нину, но ее родителям это не нравилось. Когда ему хотелось вызвать Нину из дома, то звонил я, из автомата за две копейки, представлялся родителям, а ей говорил: вообще-то тут рядом со мной приятель, и передавал трубку Володе. Она отвечала ему непрямо, намеками, чтобы родители не поняли. В школе он вообще к Нине не подходил, чтоб не задразнили, что втюрился. Сильное такое чувство…
– Вы думаете, у них… между ними случалась физическая близость?
– Вряд ли. Софья Мироновна следила за каждым его шагом и в доме всеми командовала – плотная такая, интересная, яркая шатенка. Носила кожаное пальто. В гости девочки мальчиков не приглашали. Если только на даче… Софья Мироновна считала нужным, чтобы Володя дружил с одноклассниками и приглашал ребят к себе на Николину Гору – коньки, лыжи… Но Нина не ездила к ним. Целовались, может…
– Во что вы играли?
– Как и все мальчишки – в войну. Придумывали себе организации, воинские звания. Писали приказы. Самым завидным казалось носить на пиджаке американский военный значок. Играли, чтобы произвести впечатление на девочек. Картинно ссорились, один доставал ствол, второй… Друзья с криками кидались разнимать – девочки ахали!
– За что вас арестовали?
– Все заварила Софья Мироновна. Когда все случилось, на мосту, она возмутилась: как же так, все ребята хорошие, а мой Володя плохой? И позвонила Сталину. Он сказал: всыпать подлецам!
Когда вот это… с Ниной… я собрал всех: ребята, мы играли. Теперь, когда начнут допрашивать всех из класса, обязательно что-то всплывет. Поэтому все бумаги, что остались от Володи, надо уничтожить. И ничего никому не говорить.
– Вам кто-то посоветовал так сделать? Пауза.
– Нет. Моя собственная инициатива. И все пообещали мне, но… Давайте заканчивать. Я устал.
– Что-нибудь слышали про обстоятельства гибели Уманского?
– Вам, наверное, уже кто-то сказал: моя мама работала рентгенологом в Кремлевке. В пятидесятых годах она разговаривала с пациенткой, летевшей на том самолете. Та уцелела потому, что, когда самолет развалился, ее кресло упало на куст. Больше ничего.
– Что-нибудь связывало Уманского и Р-ова?
– Дружили. И жили, кажется, по соседству. Но почему вас это интересует?
Чухарев вышел, остановился и посмотрел на город с восемнадцатого этажа, на потный, мутный город, заплаты крыш, мокрую траву и тропинки, на улице засмотрелся сквозь витрину на высокую продавщицу и завернул в магазин, купил два пирожка с яблоками, оставив после себя груду дымящихся развалин, унося в кармане зачем-то записанный на пробитом чеке телефонный номер, – на миг почуял себя счастливым, молодым; ехал в метро, ел пирожок, просматривал протокол своего первого допроса, хмуро поглядывая на входящих. Напротив женщина с серьезным видом читала книгу «Рак – тактика исцеления». Во что же, черт возьми, такое они играли?
Тему Хмельницкого в школе запомнили фантазером и вруном. «Не верь, не верь», – шептал Чухарев напутствие Миргородского, входя в подъезд панельного дома в пять этажей в районе Черемушки. Долговязый сын адъютанта маршала Ворошилова и доброй женщины Веры Ивановны Кучкановой-Хмельницкой провел гостя на кухню и, не присев, вдруг грохнул ладонью по столу:
– А из какого пистолета убили Нину?!
– Из «вальтера».
– А чей же это был пистолет? – прошептал Хмельницкий, глумливо разлепив губы. – Не все ты знаешь, да? Не все у тебя складывается, – и скрипуче занял табурет; он был смешлив и счастлив: нашелся человек, который будет почтительно слушать и выполнять команды – вот чего не хватало ему, Артему Рафаиловичу, всю взрослую жизнь.
