(вот как научилась быстро набирать): «Я с мамой. Не потому, что так мама сказала, а потому, что сама так хочу»; у подъезда его встречали спортсмены, двое стояли тесно — чтобы обойти, ему пришлось воткнуть ногу в обжегший сугроб. Павел Валентинович собирался сказать, что больше работать так не может, — помаргивая дальним светом, пристроился черный джип с черномордой улыбающейся парой, пассажир помахал Эбергарду сквозь летящее поперек что-то снежное; у Эбергарда затряслись ноги, он разжимал их поочередно, давя на несуществовавшие педали, но не проходило, набрал Леню Монгола — нет ответа. От поликлиники отпустил Павла Валентиновича, не мог уже больше с ним ни говорить, ни молчать; из джипа Эбергарда окликнули «эй», не оборачиваясь, он вошел в поликлинику, растер у гардероба ладонью бок, ужас селился в животе, не отпуская, он шел по какой-то поддающейся шагу доске и сох в мясную ободранную тушу с уже частично отрубленными лишними частями: сдать кровь, чтоб пускали в роддом.
Очередь на сдачу крови ожидала, пока медсестры выпьют чай, с одинаковым странным напряжением все смотрели на плазменную панель в торце коридора, на страшную картину и слушали замогильное: «Самка стрекозы пытается отложить яйца в ткань водных растений с помощью колющего яйцеклада». Кровь, подумал Эбергард. Тоже выход. Леня Монгол перезвонил:
— Пропал куда-то… Залег…
— Куда я денусь, — изо всех сил зажмурился Эбергард, согнулся, терпя боль, напугав окружающих. — Хотел с тобой переговорить, в плане совета, оперативно.
— Давай, давай, — напевал Леня Монгол, что-то еще делая попутно, какой-то тонкий ремонт, обеими руками, зажав трубку плечом. — Какой у тебя беспорядок на… послезавтра?
— Суд. Потом в любое время могу.
— Набери после суда, — закончил, захлопнулась крышечка, провернулся ключ, задвинулся ящик, пересчитанные или проверенные купюры обхватила коричневая, бордовая резинка, натянулась, крутанулась восьмеркой и — еще раз перехватила; в полную силу Леня Монгол спросил: — Как ты, устроился?
Чуть не выронив «давно»:
— Да. В среду выхожу.
— Куда? — заработала измерительная аппаратура.
— В мэрию. Не хочу в префектуру. Надо двигаться.
— Ну правильно. Кем?
— В пресс-службу, к китайцу, пока начальником отдела, но с перспективой на зама…
— Ух ты! Ну, жди в гости, чай будем пить. Давай телефон.
— Еще не запомнил, приеду — дам визитку, как полагается.
— Давай, — Леня, передохнув, взялся опять следующее что-то сооружать осторожными пальцами. — Или эсэмэсочкой телефон скинь.
Этот день… что-то… да, мэра же утвердили, словно это еще касалось Эбергарда; на такси ехал в префектуру, в строй, вдруг в надежном тепле, среди знавших его встретится Хассо, вдруг случится что-то там; таксист, намолчавшись, выпалил:
— Весь Махортовский тоннель встал! Вентиляцию отключили, все задыхаются! Коллапс! А с первого мая машин — на три миллиона больше!
Эбергард не знал: что? как? Попробовал:
— Да куда уж им заниматься городскими проблемами. Лишь бы карман набить… Ворье!
— А ветеранам пенсию пообещали в два раза больше прожиточного минимума. По четырнадцать тысяч! — и таксист нахмуренно смолк, поглядывая в зеркало, спросил:
— Это за тобой? Давай-ка я тебя высажу!
Но к префектуре джип не поехал, развернулся через сплошную, ушел на Тимирязевский и на разворот. Префектурный постовой полистал для виду журналы дежурств и почесал под фуражкой:
— Команда прошла из приемной Хассо: не пропускать. И заявки на пропуск вам не принимать. Но фиксировать, кто заказывал. Так что извиняй, — постовой не говорил раньше Эбергарду «ты»; Эбергард непобежденно достал телефон, потыкал кнопки, посторонился, чтоб не мешать проходу, приветствуя знакомых, отодвинулся еще за колонну, чтобы не слышали, кому звонит, выбрался на улицу, не отнимая телефона от головы, еще прошелся по двору и, как только его скрыл угол, двинулся в сгустившейся среде — дорожкой к метро, почувствовав: болят ноги, и оглядываясь: не догоняет никто? За деревьями не стоят? Навстречу? С надеждой выхватил телефон: звонок! Кто догадался остановить?!
— Во-первых, не опаздывай на суд. Мы должны обсудить мой гениальный план. Приходи уверенным и спокойным! И еще, мы не могли бы увидеться завтра? Надо кое-что обсудить. Не про суд.
— У тебя что-то случилось?
— Не совсем у меня. У нас.
— Ты беременная? — почему-то спросил он; рассмеется, когда она: ты что, дурак? Нет, конечно. И начал уже смеяться.
— Ну, я не хотела так, по телефону. Я беременна.
Уже возле метро, на всякий случай, запомнить окружающих, уже пожалев: деньги, и на это нужны деньги, он прокричал, чтобы скорее и с этим:
— Я думал, ты как-то ответственно — подходила к нашему… общению. Ты уже сделала всё, что нужно? Я готов помочь. С врачами, с оплатой! — Неужели у нее ничего этого нет?! — Эбергарда толкали, каждый чувствительно задевал — никто его не видел!
— Я решила оставить ребенка, — много лет женщина хотела сказать так и вот сказала, плыла где-то там повыше в своем клубящемся счастье, что легче воздуха и невероятно грузоподъемно, уже отдельно от пожеланий, желаний, мнений Эбергарда, сразу и навсегда став омерзительной, тошнотворной ему.
— Спасибо! — прорычал он. — Большое спасибо! — и побежал в метро, теперь зачем-то заторопившись, забившись меж спин, и девять станций, девять остановок нянчил телефон в ладони, сейчас адвокат пришлет объясняющееся, подлизывающееся, покорное, вопросительное, тревожное, сомневающееся, испуганное, но нет, нет и нет!!! Долго прохаживался меж рынком и «Перекрестком», высматривая знакомых — с кем встречался в лифте, с кем заходил в подъезд: никого, вот! — обогнал нагруженную мать и школьницу — по выходным они выводили дышать крошечную начесанную собачью породу, поздоровались, может, инстинкт, а может, вспомнили; у подъезда трое образовали равнобедренный треугольник, переминались утепленные кроссовки, штаны из непродуваемой ткани, один сказал что-то вроде: вот он, — обернулись, разошлись шире, подтягивая перчатки и засеивая окурками снег.
— Как там в школе? — спросил Эбергард, забрал у матери сумки. — Я помогу. Не идете на крестный ход? — Вот и вместе. — Я на крестный ход пойду, — и вдруг понял: нет, не пойдет и он, спрятал глаза словно под козырек серой такой кепочки, согласившись с пинком, плевком, хватом за шиворот; он низкоросло, как на коленях, загораживаясь школьницей, протопал в подъезд, чуть разогнувшись, когда дверная пружина отработала в плановом режиме, без задержек; никто следом? и выглянул: пусто? — прежде чем шагнуть из лифта, телефон прозвонил, просто «вызов», он выключил.
— Скорей бы, — стонала Улрике, — так тяжело. Как хочется домой. Ты нашел уборщицу, чтобы перед нашим приездом… Так боюсь рожать! Ты не отпустишь мою руку? Обещай! Ты не уйдешь, даже если я ничего не буду видеть и помнить? Обещай! Больше не уходи, обещай! Днем звонили в дверь и не ответили — кто. Вдруг квартирные воры? Проверяют, есть кто дома днем? Так страшно. Ты точно не знаешь, кто это? Может, позвонить участковому? И почему нельзя включить городской? Эбергард! Эбергард. Эбергард… — словно скачала из Интернета новый голос себе и подбирала громкость и мелодию, — пойдешь на крестный ход?
Нет, настроение есть, но боюсь оставлять тебя, уже пора всегда быть рядом; ей казалось: началось, схватки, звонили и звонили подруги, мама, врачи, беременные, рожавшие, кто-то… он зажег свечку, привезенную из Лапландии, и сел напротив пасхальной службы в телевизоре, разглядывая официальные лица, простые проверенные лица, белые платки, коммерсов, желавших казаться простыми, Медведева, Путина, где стоит мэр, как накрашены жены, как терпят дети, ни слова не понимая из… дожидаясь, когда скорым шагом, словно стесняясь, по пустому городу вокруг храма протечет малолюдный крестный ход отборных, помахивая флагами и крестами, и выключил, как только сказали: «Христос Воскресе, дорогие телезрители!»; Эбергард попросил: пусть всё это кончится. Пусть та сделает аборт. Завтра. Пусть больше ее не будет. Чтобы не пришлось встречаться, не пришлось говорить. Пусть и в прошлом ее не будет, пусть так: ее не было и не будет… А суд?.. Проверял телефон: не отстают, звонили; ругался: ведь только зарекся:
