руках и ногах: где выступает труба, где каждую зиму протаивает лед на мокрой, упрямо зеленеющей земле…
— Сколько денег на адвокатов. Отнял столько нервов, — горьким голосом, с гордостью добавила: — Купил опеку.
— Да ладно.
— А то я тебя не знаю. Ты вообще нервнобольной человек. И всё хорошее в Эрне — это от меня. А всё плохое — от тебя, — она почувствовала ошибку: в Эрне ничего не может быть от него. — Зачем ты всё это делал?
Он поднял руку с забулькавшим телефоном — новое сообщение, принято сообщение без текста, со странного короткого номера, вообще — пустое сообщение.
— Я потом тебе скажу.
— Когда?
— Когда нам будет по семьдесят пять лет и будем гулять вот тут с палочками между березок.
— Мы не доживем, — и Сигилд одернула себя, — и не будем гулять!
— Подумай, пожалуйста, в какие дни мне лучше встречаться с Эрной… Она в школе? Во сколько она сегодня заканчивает? В два тридцать?
— О, она давно уже так не заканчивает. По графику подумаю и напишу тебе. Давай не будем спешить. Она привыкла, что ее забирает Федя. Он подружился с родителями ее подруг… Вот если он не сможет, тогда будешь забирать ты.
— Нет, это если я не смогу, будет забирать он… У нас есть решение суда. Сегодня Эрну заберу я. Сразу привезу домой — это пятнадцать минут. — Колющая вода начинала моросить в щеки, как только они останавливались.
Сигилд показательно вздохнула: как он не понимает, это никому не надо, Эрне это не надо, она боится, стыдится безумного отца, глупая прихоть.
— Ну почему это надо начинать именно сегодня?
— Мы же договорились — уступать, решить вопрос по-хорошему. Давай я сегодня за ней съезжу. Когда заканчивается урок?
— Скоро. Через пятнадцать минут.
— Получается, пора ехать.
— Они еще гуляют после школы. Сцепятся и ходят кругами, и ходят. А мальчики следом. Сидят на лавочке на крыльце… Ты должен понимать: мой муж очень много делает для Эрны и в плане воспитания, и в материальном плане…
— Это очень хорошо, — подхватил Эбергард, ветка мягко погладила его волосы; опять достал телефон, пусть в этом сообщении что-то будет. Но: с того же номера и — без ничего. — Поеду, чтобы Эрна не ждала.
— Ты можешь хоть сейчас забыть про свои дела? А ты выбрал себе… Мне такое про нее рассказывают. Подсыпала тебе порошки в чай, чтобы ты в нее влюбился! Все видят, какая она, один ты не видишь. Дай Бог, настанет время, когда ты поймешь, ради какого ничтожества…
— Да, — он поскорее катил коляску и смотрел вокруг на коричневые и серые дома обыкновенного дня, все смотревшие мимо, и улыбался ветру с наслаждением, и дышал, дышал… всё двигалось вокруг, вокруг парка катили машины, легкий настоящий ветер налетал и слабо шумел, как отголосок незатихающих автомобильных бурь, протыкаемых резкими сигналами. Они дошли до пруда, как делали всегда, и, ловко и заученно одновременно развернувшись, назад — к перекрестку тропинок, где удобней разойтись.
Он заспешил, но скрывал, чтобы не передумала Сигилд. — Ну, всё? Я поехал. Пока. А ты расскажи мне что-нибудь про Эрну. Только без того, что я подлец, — хоть немного про «она и я», как прошло это огромное время.
— Эрна. Эрна очень хорошая. Ласковая. Чувствительная. В классе одна из звезд. Много читает, любит, может быть, это мое упущение, подростковые такие журнальчики… А там столько ерунды! Не хочет взрослеть. Не хочет замуж. Никаких проблем взрослых людей не хочет. Может поплакать из-за этого… По тебе она, конечно… Почему твоя машина уезжает? Она вернется? Так ты не успеешь за Эрной, — заинтересовалась: — Или у тебя есть какая-то новая машина?
Эбергард оглянулся — Павел Валентинович уже заворачивал за угол паломнического центра и на Руднева сразу перестроился в крайний ряд, чтобы уйти в сторону области, — всё.
— Да всё в порядке. Я успею и встречу. Побежал.
— И — Эрна очень любит моего мужа. Они очень сблизились, можно сказать, сроднились. Может быть, Федя сейчас даже поближе к ней, чем я. Но это известно, девочки в этом возрасте тянутся, — и потише, но старательно она досказала, — к отцу.
Он открыл, погасил и стер еще пустое сообщение и выбирал «куда?», представляя: вот я иду, что я делаю потом? ловлю машину; как пойти — к троллейбусным остановкам за прудом, к парковке у бильярдного клуба или к светофору на перекрестке Руднева и Первой Магистральной, отсюда больше некуда; никто не видел его, там, там и вот там шли люди, птицы неслись черными тряпками, мир только кажется бесконечным, на самом деле — всё сводится к двум-трем направлениям, освоенным людьми.
— Ну, всё! А то опоздаю. Спасибо тебе, — и он взглянул на юное, прекрасное лицо девятнадцатилетней девчонки, схваченной когда-то им за руку, не вытерпевшее и всё-таки проступившее сквозь черты усталой избитой женщины; взглянул своим тоже ставшим другим лицом, веселым, изначальным лицом первых ходов, первых ночей, ежедневного счастья, словно, не прокручивая ничего назад, его просто вернули на мгновение в начало, чтобы он запомнил, «как» и «какими» они встретились и взялись за руки; переполняясь разными несложившимися частями слов, а больше уже было некому, не оставалось, — Сигилд…
— Одну минуту. Я всё пока не считала, но раз ты выразил желание как-то увеличить то, что ты даешь… У меня дополнительно получилось — отдать тебе расчет? Там с контактными телефонами, ты можешь проверить — десять тысяч двести за все — абсолютно все! — внешкольные занятия. Это за месяц. Ты можешь сейчас отдать?
— Нет, я завтра передам.
— Может быть, хотя бы часть? Подожди. И еще. Я бы хотела, чтобы ты оплачивал корм собаке. Сможешь? Я могу рассчитывать?
— Да. Завтра.
— Я дома до одиннадцати, потом в парке.
— Я всё отдам. Я поехал к Эрне. Ну, счастливо тебе! — он выдохнул, попытался вытолкать наружу снежную тяжелую массу, подтаивавшую и разбухающую в груди, нагнулся и поцеловал варежку, незнакомую, купленную после него, на руке бывшей жены, державшейся за коляску, сказав вдруг, как упустив из рта:
— Прости.
И она уронила руку и дотронулась, пока он не видел, пока их никто не видел, наверняка смотря в сторону, вслепую, и чуть сжала его плечо, сказала другим голосом:
— Почему же ты не идешь?
И он, сжав загривок собаке, пошел к Эрне, сразу по всем возможным дорогам, стесняясь побежать сразу, немного отойду — побегу; и — деревья, вот кто узнал его, вот кто видел его, они стояли семьями — лиственницы, дубы, березы и каштаны, — дожидаясь, когда он заметит их, вот они его помнят, веселого человека, он бегал здесь за хохочущей дочкой и подсаживал ее медвежонком на толстую нижнюю ветку, бросал мячик собаке, прятки, салочки, корабли в весенних потоках, кленовые когти в замерзшей руке, и миг, когда они, запасаясь на будущее, навсегда, замирали лицом к лицу, щекотно соприкасаясь носами, ничего не говоря, — деревья, убедившись, что он заметил их, пошли безного, коряво расставляя ветви, навстречу, говоря: «как давно ты не…», не стыдясь уродства зимнего обнажения, опиленных и обломанных сучьев, трещин, кривых стволов, и каждое росло и выглядело по-своему, словно было когда-то человеком, а вот теперь стоит деревом, после жизни, и то, что нам кажется небом, на самом деле — земля.
Во время войны в школе был госпиталь, от старых времен Эбергард застал еще высокие четырехгранные столбы с потемневшими, а когда-то белыми шарами наверху напротив школьного крыльца — к столбам крепились, наверное, ограда и ворота, возле них собирались по дождливым сентябрьским
