эти крепкие духом… — и вдруг сама заплакала, удивляясь своим слезам.
— А-а, ты… — Кравцов, оказывается, забыл, что звал; ничего важного, значит, только и думает о своей умирающей жене, когда о другом должен думать, отстаивать себя и своих. Кравцов собирался уезжать, дорассказывал кому-то в телефон с привычным мучением: — И когда мы после восемнадцатой химиотерапии посмотрели анализы — чисто! Я пришел к Марине и говорю: вот и всё! И вдруг какой-то голос надо мной сказал: нет, не всё! И она этот голос тоже услышала! Подожди минутку, — он зажал ладонью трубку, словно — чтобы согрет!.. — Эбергард, ты это… Там в приемной жена Валеры Гафарова из управления культуры, слышал, что посадили? Там совсем беда, денег нет за квартиру платить. А у нее ребенок инвалид, Гафаров его в школу на руках таскал, а теперь и на врачей денег нет… Слушай, возьми ее на работу, какого поддержать.
— У нас небольшие зарплаты. — Вот чем занимается дебил! Нашел, за кого просить! — Михаил Александрович, Гафаров вообще миллионер!
— Я не знаю, куда там, что… Но сейчас — копейки считают. Она учительницей когда-то работала. Тебе ведь корректоры какие-нибудь нужны? Давай забирай ее на хрен из приемной, пока монстр не увидел.
Эбергард не пошевелился, не разогнулся перед куратором, перед тем, кому отдавал деньги, но ему показалось: разогнулся и выложит сейчас всё, и Кравцов увидит наконец перед собой человека, равного себе — зачем-то громко отодвинул стул, сел и сразу встал и отправил руку в карман, но не попал.
— А кроме азербайджанской жены?!
— Ты что, Эбергард?
— Ничего не хотите сказать? Как у нас там? С кем дальше работать?! — что означало «ты деньги до монстра доносишь?».
Кравцов вздохнул, но не улыбнулся; он говорил без уверенности, без скрытого до поры успокаивающего знания, а «лишь бы ушел»:
— Я всё решу. Куда ты кипишь?
— Не опоздаем?! А то у меня доброжелателей хватает.
— Решу. Решаю. Притремся, сработаемся, — махал рукой «уходи!», «заканчивай с этим!». — Он нормальный мужик. Будешь, как и раньше, — через меня. Ну, че ты как… на своей семейной почве.
— У меня всё нормально (с нажимом «у меня», «смотри за собой!»). — Эбергард не заметил предложения пожать руки и всё забыть и еле сдержался, чтобы не долбануть дверью. — Здрасти, — смотрел мимо лица, мимо изумленной дуры Лидии Андреевны, начавшей: «Что-то вы…» — Вы — супруга Валерия Михайловича? Спускайтесь в сто двадцать четвертый кабинет и ждите меня там, — и повернул в сторону, противоположную от лифтов, чтобы не спускаться вместе, чтобы неловко не молчать — с этажа на этаж, — и угодил за поворотом в безмолвную стаю выходящих из первого заседания под председательством монстра членов земельной комиссии, и прихватил за локоть Хассо — белая голова, не спутаешь:
— Оп! Не боись, это я! Привет району Смородино! — и умолк, потому что Хассо, не обернувшись, высвободил руку и пошел дальше молча с такой окончательностью, словно ему зашили рот довольно давно и губы срослись, говорить нечем — непривычно бледный, словно одного из всех выделил и отбелил его зимний заоконный свет (уволили?), чужой, никого вокруг не зная, не зная языка этих мест, даже двух-трех простых слов. Обижаться? Эбергард отстал и свернул к пожарной лестнице, едва не столкнувшись с помощником монстра — его окрестили в префектуре «мордой», — и зачем-то «морде» закивал, улыбаясь, и обрадовался: и он кивнул! Вход на пожарную лестницу открывали, когда престарелым девушкам из машбюро, уже давно переведенным за компьютеры, хотелось покурить, но сейчас на кресле райкомовских времен, открывающем на сгибах губчатое нутро, сидела одна Марианна из приемной, без сигареты, роняя лоб то на одну, то на другую подставленную руку — не осталось сил.
Эбергард выглянул обратно в коридор: никто не идет? — и взбежал по ступенькам:
— Вставай! — потащил ее из топи за плечи: ну-у!
— Больше не могу. Каждое утро — приезжает и уже всех ненавидит. И своих, и наших — всех! Подай кисель! Возят из ресторана. Подала. А-а, что это в чашке плавает? А что там может плавать, Эбергард? Может, крахмал… Я не знаю! Спермой префекта поите?! И — ногой в поднос! — кисель на меня, смотри — пятна на блузке. И тут. И — чтоб не виляла больше жопой. Ходишь, как проститутка. И кожаную юбку припомнил, сколько не надевала уже.
— Иди в туалет, посмотрись в зеркало и — на рабочее место! — он толкал ее к выходу. — Давай!
— Ночную дежурную уволил. Сказал ей: проветривайте приемную после себя. Даже в тюрьме проветривают. Она засмеялась: в тюрьме не была, не знала. Уволили! Двадцать лет отработала!
— Марианна, иди! Думай о дочке — ей квартира нужна? Ты в очередь ее успела впихнуть? Вот и иди! — и заглянул еще, хоть остыть, к Сырцовой. — Галина Петровна, представляете, мне кормить жену Гафарова! Нашли неимущую… Были на земельной комиссии?
Сырцова закрыла глаза, открыла — да.
И ждала: «много работы», «есть что по делу?». Не до разговоров. Что-то еще?
— Ничего не случилось? Нормально прошло?
— Ничего подписывать не стал. Вы, сказал, думаете, я не знаю, что за каждое согласование вы заказываете деньги? За каждое! — Взял верхнее дело, а оно из Смородино. — И ведь немалые деньги, чемоданчики, — и с такой прям злостью: да, господин Хассо?! Скоро у нас совсем другие разговоры начнутся. На кого наручники наденут, а?
— А Хассо? И Хассо ничего не ответил?!
— Спокойно сидел, на монстра не смотрел. Так, побледнел сильно. Взялся зачем-то пить, минералку открутил, а струей в стакан не попадает — руки ходят вот так вот. Монстр посмотрел на эти руки, и что-то человечье в его глазах всё-таки мелькнуло. И закончили. Я так поняла: ничего подписывать не будет, пока не приведет своего начальника в райкомзем.
— Как вас зовут?
Жена Гафарова ответила простым именем и трудным отчеством, Эбергард не записал и сразу забыл; родственницу, уверенную, что надо всегда надеяться на лучшее, смотреть вперед и жить дальше, он попросил остаться в приемной; жена Гафарова (он старался не запомнить ее лицо) рта не раскрывала, княжески считая, что предлагать-рассказывать будут ей, не привыкла молить, пока.
— Мы государевы люди, зарплаты крохотные, — промямлил и кат нуле я на кресле подальше от стола и с сожалением затряс головой, как копилкой: найдутся, погремят еще слова? Есть? — А как получилось, что вы… без средств? Я надеялся, Валерий Михалыч вас… Какие-то накопления там…
— Адвокат, — объявила она диагноз. — Очень дорого вышло, — «адвокат» прилипло у нее на язык и высовывалось, обнаруживало себя на каждом слове, застряло светящейся пулей посреди вскрытого рентгеном черепа.
— Да? Мне казалось…
— Дом продали, лишь бы Валера вышел.
— Да где ж вы такого адвоката нашли?
— У следователя познакомились. Случайно получилось. Меня допрашивали, он зашел. Пожилой такой мужчина, солидный. Сам бывший сотрудник органов. Он со следователем свои вопросы решал: когда то моему клиенту, когда это… Вижу, на «ты», мобильник с собой, а мобильники там у всех отбирают…
— Понятно, — Эбергард вздохнул.
— Як нему подошла, и он, оказывается, ко мне сам хотел подойти, так как-то уверенно, сразу: надо порешать сейчас, пока задержали, а постановления об аресте нет, сейчас занести, срочно и много, двое суток всего… Посоветоваться не с кем, Валера пишет: отдавай всё, лишь бы выйти, сам в шоке… А уж я… Слезы. Только половину собрала. Тут я виновата. Пятьдесят тысяч долларов отдала. А больше… не успела просто, растерялась. И — арестовали.
— Деньги адвокат вернул?
— Нет. Он же не себе брал. Им. Они же не возвращают.
— А потом? — Эбергард внимательно разглядывал собственные ногти на левой руке, словно собирался их купить.
— Адвокат, спасибо, меня поддержал: надо дальше бороться, не опускайте руки. Дело можно
