оказывается, еще не пустой! Я — человек, оказывается! Фриц! Вот тебе, чего тебе хочется? Не сейчас, а вообще? — Эбергард разговаривал с Эбергардом, он не слушал, что там недовольно и смущенно вытекает рядом, выплескивается водяным насосом…
— Ну… Чтоб всё было как-то по-нормальному. У меня, у детей. Уровень по доходам. Запас. Короче, чтоб можно было не работать и жить достойно, на процент. И столько, чтобы инфляция эта не сожрала…
Я бы хотел на Средиземном море жить. Я тепло люблю! А вот дети выбрали Новую Зеландию. По мне там скучно. А им, видишь, нравится такая скука!
— Дружище! — Эбергард поднялся.
— И моя вина есть, — вздохнул Фриц, — не учел, что шестого декабря начинается возмущение Меркурия. А это означает угрозу занимаемым позициям…
Эбергард едва не рассмеялся.
На улице над собой Эбергард увидел звезду и, как по команде, написал Эрне: «Давай увидимся», и тотчас пришел ответ: «Сегодня, к сожалению, не могу», и ничего про «где», «а позже» и «почему», но зато «к сожалению»! — у него не хватило сил пережить без Эрны еще и эту приближающуюся ночь.
— Эрна.
— Привет, пап!
— Какие планы на Новый год?
— Не знаю.
— Мама сказала, ты не хочешь со мной?
— Я хочу с мамой.
— А я хотел с мамой и с тобой.
— Но это будет видимость. Вы же не вместе. И потом — это будет неуважительно к другому человеку.
Эбергард помолчал, долго.
— А за что тебе его уважать? За то, что кормит тебя? Растил? Больше любит, чем я?
— Он не бросил маму в трудную минуту. И любит ее.
И — заодно — дармовую трешку. Молодец!
— Содержание твоей головы прояснилось. Я не знаю, кто бросил маму в трудную минуту! Мы разошлись по взаимному желанию. Но ты — точно бросила кого-то в трудную минуту. Вырастешь — поймешь, — ничем Эбергард ее не купит, Эрны уже нет, вырастет, похожая на урода, с его словечками и осанкой. — Значит, этот Новый год с мамой, а следующий — со мной?
— Не знаю.
— Ладно, отдам тебе на выходных подарок для мамы на Новый год, положишь под елку.
— Не покупай ей подарок.
— Почему?
— Мне негде его прятать. И я у тебя его не возьму.
Следовало сказать про переходный возраст девочек, подростковую жестокость, глупость подростков, но Эбергард не сообразил что.
— Ладно. До субботы. Я приеду к одиннадцати. Будь готова.
— А что в субботу? — вот, она говорила, как мама.
— Мы едем в Орел.
— Нет, я не еду!
— Эрна, — не кричать, не отключаться, не рвать, что-то всё время должно существовать неразорванным между отцом и дочерью, — бабушке семьдесят лет, мы все готовились, все приедут. Бабушке очень важно сейчас увидеть нас вместе… Она неважно себя чувствует.
— Почему ты так поздно сообщаешь?
— Тебе разве мама не говорила?
— Ты должен учитывать мое мнение!
— Слушай, это — не обсуждается. Если я твой отец, а ты моя дочь и ты хочешь, чтобы так оставалось и дальше, мы — едем к бабушке.
В ухо корябнуло, простучало и следом вполз на пушистых паучьих щупальцах голосок Сигилд:
— Эбергард, — в четверть силы, с температурой «плюс», признавая, что здесь — святое, здесь я на твоей стороне, всё бывшее перед этим — ничто. — Я отошла на кухню, меня никто не слышит, — не сомневался — Эрна прокралась следом. — У нее в субботу рождественский бал.
— Бабушка не видела ее год!
— Я всё понимаю. Я объяснила ей. Я сказала: решать, конечно, тебе.
Это не может решать сам ребенок!
— Но мое мнение, она должна поехать. Пойми, это ее решение.
Лисий хвост метет по следам!
— Это не я! Это, кстати, твои черты. И зачем ты всё время давишь на нее? Вечно куда-то заставляешь с собой ходить. Эрна такая грустная после встреч с тобой, часто плачет. Почему нельзя перенести на другой день?
— Люди отпросились, взяли отгулы, съедутся со всей страны и — переносить… Ради чего?!
Сигилд погрузила телефон в тишину, словно сунула его в кулак, а сама повернулась спросить: что будем делать? — и:
— Она — категорически! — не хочет ехать в субботу. Для нее это особый бал. Ей сшили настоящее бальное платье! Хотя я считаю — она должна поехать и поздравить бабушку!
— Если она не поедет, я не смогу относиться к ней, как раньше, она больше не будет кататься со мной в Париж и Лондон!!! — да всё уже, станция опустела, над рельсами Эбергард остался один, кому там бормотал он… — в жизни он всегда оказывался не готовым, продуманно готовился, но — не к тому, что происходило на самом деле: обыгрывая его, происходило что-то другое.
— Я не знаю, что делать, Эбергард, — кажется, Сигилд радовалась.
— Хорошо. Бал, в субботу не может… Праздновать будем в воскресенье, я заберу ее в субботу сразу после…
— Ой, я так не хочу, чтобы вы ехали в ночь. Такие жуткие аварии…
— Тогда выедем в воскресенье утром, — с него сама по себе скручивалась серая оберточная бумага, рулоны, складки, углы и, не опадая, закрывала стены, глуша. Постоянный бумажный шорох.
— И сразу же в воскресенье домой? Не тяжело ей будет восемь часов в машине? В воскресенье… Что-то ведь у нас было в воскресенье. A-а, ведь мы записались к врачу!
— В воскресенье.
— Что-то мне не нравятся ее аденоиды, даже страшно куда-то ее отпускать, — и слышно — Эрна прошептала Сигилд: «Мы же собирались в воскресенье за подарками. Ну, мам! Мы же запланировали!» — и он поехал восвояси. Никому не нужна любовь. Живешь в уверенности, что твоя любовь нужна всем. Нужна всегда. Снег, но когда перемещаешься в машине — ничего зимнего; зиму, Новый год, дни рождения, праздники — всё отняла работа, машина и возраст… С беременной Сигилд они пошли за грибами, нашла белый: «Это лес мне подарил». У Сигилд был маленький, аккуратный животик, мячиком. Однажды стало плохо на эскалаторе и она упала на руки Эбергарду. Зиму обещали еще шестьдесят дней, а потом она должна уйти; поплевав за плечо, подув, он ехал, с мучением вслушиваясь в отчетливо раздающиеся звонки бывшей жены, — галлюцинация, преследующая его уже около года; с прилавка свесили ноги рождественские чулки, бегали друг за другом разноцветные лампочки по карнизам, на Синичьих горах ковшом светился трамплин и скелетно мигала какая-то елка, полосатые ленточки огораживали места падения сосулек, сугробы громоздились как проявление какой-то нездешней силы, не побиваемой ничем, — Эбергард смотрел в зад «мерседеса», летящего впереди, и думал: как легко убить. Удар клавиши. И меня. Снежный дым клубился в трапециях электрического подфонарного света, они поползли под землю, за снегоуборочной машиной, гладившей стены тоннеля вспыхивающим светом, наверное, и смерть похожа на тоннель: спускаешься, въезжаешь, ниже, пониже, и впереди уже нет света, а потом — выключают звук; и — они вылетели из-под земли.
Вот и обжились в чужом, в съемной, комнаты пропитались их взглядами и словами и обмякли, цвета и
