по два, выстроясь по росту, кто повыше — те пораньше… И монстр погладил плечо ближайшего подрагивающего, позвякивающего металлонаградами старца, и вам предстоит — в вечнозеленый строй: нет, не надо ничего говорить, зачем, вам-то говорить не надо, вы свое исполнили и — низкий поклон, разве он, префект, не видит? — говорить теперь должен и будет — только он:
— Кто? — спросил монстр. — Кто допустил это беззаконие? Кто посмел пойти против памяти нашей? Нашей скорби? — Пожевал еще пару неподошедших слов и повернул голову направо: может, здесь прямо сейчас окажется вот этот самый человек? Но первым по правую руку, понятно, сутулился только верный Евгений Кристианович Сидоров, страдающий в собачьей немоте, что не может тотчас, как он всегда, как только он, Кристианыч, и умеет (а только так и должно для нашего префекта), броситься и первым принести в зубах ответ на этот прозвучавший вопрос. Кристианыч склонил побитую голову под струями незримой, сильно бьющей в затылок гидромассажной воды, выжидая, когда же префект для симметрии и продвижения представления посмотрит наконец-то и налево.
— Первый заместитель префекта, — бесцветно продолжил монстр, уединившись, не замечая уже никого, остался один, он раздумывал вслух, покачиваясь на гамаке в садово-товарищеской будничной тишине, и шептал себе открывающиеся ранящие истины, поздно ужасаться которым — сделано, — Сидоров, вы спрашивали людей, когда разрешали строительство? Нет. — Жители пустили по рядам волну, но смолчали: дело шло на лад, теперь — не мешать. — Вы встречались с этими людьми? Нет. Вы забыли, кому мы служим? Да. А есть ли у вас за душой что-то кроме личного интереса? — Молчанием префект дал понять, что ответ на этот самый вот вопрос всё-таки имеет для него какой-то смысл, ответ (прозвучи он) может смягчить как-то, ведь во тьме кромешной самых страшных бездн падения нет-нет да и сверкнет какая-то милосердная искра божьего пламени… Большего для спасения он сделать не вправе… — Нет. — И префект вздохнул: вот оно что, только и всего-то. — Уволены. Я даю поручение прокуратуре, — монстр, не оборачиваясь, знал, что окружной прокурор привстал на цыпочки, боеготовно нахмуренным образом кивая, — проверить, почему вот это самое должностное лицо разрешило приступить к осуществлению строительных работ до вынесения судебного решения по иску жителей?! И детальнейше изучить: кто согласовывал этот проект и нужен ли он нашему округу?! Привлечь депутатов. Ветеранские организации. Подняться всем! Нужно — я пойду к мэру! Нужно мое мнение… — монстр дождался, когда к нему поближе протиснутся камеры и прорастут девичьи руки с диктофонами (Эбергард переглянулся с Гуляевым: ничего? всё по-взрослому, как у больших), — пожалуйста: Аллее Героев быть! Вы, ветераны, — наша гордость… Свобода и независимость нашей великой Родины… И я, как префект, назначенный нашим мэром… Очистить земельный участок от строительных конструкций. К четырнадцати нольноль. Восстановить травяное покрытие. И высадить цветы. — Цветы, свет упал на щеки и глаза монстра, он сморщился, покривился, болезненно раздвинул губы, и все вдруг поняли: префект так улыбается, ему радостно, он вдруг обнаружил, что всё это время он не был один, человек не один: и в мерзости любой всегда найдутся добрые люди, верить в добро. — А что это мы стоим? Не откажетесь выпить со мной чайку? — Одной рукой подхватил за локоть ответно захрипевшего ветерана и другой рукой за локоть второго (послезавтра эти обломки, этот мох будет в Кремле, а через полгода наконец-то передохнут), третьего подхватил Гуляев, указуя желающим: да вон туда! — туда, где на крыльцо школы с углубленным изучением французского уже выбегали: идут? накрывать? — белогрудые официанты. Все — вдруг сравнялись и перемешались и веселым, шумливым потоком потекли вместе; жалобы, справки, плакаты, ночные заготовки жгучих слов оказались не нужны — братья и сестры! — служивые с особой, выстраданной стремительностью разъезжались, жители радовались: так быстро… а мы-то… журналистов гнали через дорогу на кормление, Эбергарда нашел Хассо и обнял, как после боя: «цел?».
— Ну, наконец-то ты, вижу, расслабился…
— Какой же он человек… — обратилась к Эбергарду седая женщина с малиновым обручем в волосах, уводившая домой слепую маленькую маму — приводила послушать, посидеть на раскладном стульчике под сиренью, — я уже думала, таких не бывает. И надеяться в нашей стране не на что, — ей хотелось сейчас же кому-то это сказать, мама не поймет. — А сейчас слушала и поверила: всё у нас обязательно наладится!
Эбергард пьяно, не он, кто-то, но его голосом спросил:
— А вы правда не понимаете, что через год на этом месте будет стоять дом?
Женщина, казалось, недослышала, и ранила ее только интонация, она на мгновение закрыла глаза и отстранилась, словно ветер бросил в лицо обрывок паутины, а руки заняты, нечем смахнуть, отвернулась и повела маму свою подальше от скверных слов, только запоминающе обернулась, по облику Эбергарда пытаясь понять: так? зло шутит? может ли такой — знать правду? и зачем, зная, что сделает больно, человек делает больно? уже не радовалась, а как-то неуверенно оглядывалась вокруг, на расходящихся других: а что увидели и поняли они? — словно и сама наследственно начала слепнуть.
Эбергард попытался стереть, всё выправить тяжелым вздохом и за утешением взглянул на Хассо — но глава управы Смородино пропал, почему-то напрямую, по траве добежал до машины и погрузился, в ярости захлопнувшись дверью.
— Даже не попрощались, — позвонил Эбергард. — Что ты так подорвался? Что-то в районе?
— На хрена ей так сказал?
Ошибся номером? Эбергард не понимал:
— Кому? Хассо, ты понял, кто тебе звонит?
— Той бабе — ты на хрена ей так сказал?! — Хассо не хотел, чтобы водитель вникал в детали.
— Вот той… Не знаю. Просто сказал… Да что ты так?
— А если бы она побежала к нему и сказала: а вот ваши, из префектуры, такой-то и такой-то… — Вторым «таким-то» Хассо называл себя, он же стоял рядом и не протестовал, получается, соглашаясь! — Сказали так и так. И что бы тогда?! — И возмутились бы заново ветераны, и для верности заплакали бы всё-таки перед Путиным — так накручивал Хассо.
— Слушай, да кому это…
— Мне!!! У меня есть обязательства. У меня есть семья. И свое будущее я — буду защищать! А ты последнее время… Короче — как хочешь. Я тебе давно говорил. Но ты меня не услышал! Всё, понял?!
Понял он, понял, Хассо теперь имеет право говорить так. Эбергард больше не шепчется с префектом в комнате отдыха, не «решает вопросы», теперь не ясно, что же он на самом деле может, то есть не ясно, кто он.
Эбергард диктовал пожелания, адвокат записывала: совместное проживание — два раза в месяц по двое суток, с пятницы до вечера воскресенья; совместный отдых: зимние каникулы — неделя, летние — месяц; сопровождение дочери на внешкольные занятия — три раза в неделю; организация и проведение дня рождения с одноклассниками — каждый второй год; празднование Нового года вместе — каждый второй год; совместное участие в крестном ходе на Пасху — каждый год (Сигилд вообще некрещеная!); в случае болезни — беспрепятственные посещения на дому; походы на родительские собрания в школе — через раз; выезд к бабушке — ежеквартально, на выходные (не вместо, а плюс к тем, что два раза в месяц).
— В случае согласия той стороны с моим графиком обязуюсь дополнительно к ежемесячным выплатам оплачивать все медицинские процедуры, кружки, репетиторов и покупку дочери одежды. Карманные расходы Эрны — тоже за мной.
Адвокат (Эбергард путался — Вероника? Лариса? — забыл, не обращался никак) дописывала:
— Могут сказать: совместное проживание нарушит учебный процесс…
— У Эрны будет своя комната, компьютер, отдельный комплект учебников, если потребуется, репетиторы.
— Готовлю исковое. Мой гонорар полторы тысячи долларов. Предоплата. — Адвокат подготовилась: что-то засеребрилось на висках, гуще выгнулись брови, прозрачная блузка открывала огромные, переполненные бюстгальтерные чашки, ярко-красные туфли, красная сумка, губы, серьезно увеличенные помадой; на дневном свету (встретились в кофейне «Чашкадругая») он познакомился с возрастом: лицо пятнистое, с какими-то впадинами и разрыхлениями, много работает, ее некому кормить, Эбергарду и хотелось, чтобы его адвокат был голодным. — Многое зависит от силы характера вашей бывшей супруги. И очень важна позиция опеки, — она не сказала про «мнение дочери», а Эбергард побоялся спросить, но отважился на:
— Это клиенту. Что скажете не клиенту?
