– Посмотрим, посмотрим, – улыбался в темноте Смагин. – Дух как там? Начал службу понимать?
– Дух что… Дух как дух – он свое еще огребет, – подтвердил кому-то невидимому Попов, который даже шапку пытался носить на манер Петренко, надвигая на брови, – он, я гляжу, не особо напрягался сегодня.
– Ты на себя погляди со стороны, чама, – буркнул Журба.
– Козлов, – мягко позвал с тумбочки дневальный дедушка Коровин, но почему-то передумал. – Нет, кто там… Попов, давай-ка туалетик: порядочек там, давай, давай…
Попов тихонько и витиевато выматерился и отправился бесшумным шагом в туалет, не оглядываясь, чтобы ни с кем не встретиться глазами, чтобы не быть припаханным еще раз.
Все примолкли.
– А вот чего ты такой дурной, Козлов? – спросил Кожан. – Тебя ведь даже салабоны на хрен будут посылать через семьдесят три дня. И говорить-то толком не умеешь: как ляпнешь что – никто не разберет, что к чему. Какой из тебя шнурок?
– Яне буду припахивать, зачем? – осторожно ответил Козлов.
Все прыснули.
– Посмотрим, увидим, – вздохнул серьезный Смагин. Он внимательно смотрел, как Козлов пытается присмотреться во мраке к детскому лицу на фотографиях, приподняв горбатые плечи, кривя губы.
– Ть-фу! – сплюнул Кожан. – Ну что это за человек? Чмо! Душара! Позор для всего призыва!
Фотографий у Козлова осталось всего две. Поначалу их было больше, но они пошли по рукам и даже пропали – их разглядывали на смене, в столовой, по вечерам, потом лицезрение «Козлова ребенка – козленка» уже приелось и про них забыли. Козлов, когда был дневальным по автопарку, подобрал под столом в слесарке эти две оставшиеся фотографии – на одной был полуоторван уголок, на второй сыну Козлова были подрисованы карандашом усы и всякая ерунда – Козлов все это аккуратно стер и теперь уже старался никому фотографий не показывать без необходимости.
По коридору, выбрасывая костлявые ноги, как цапля, прошаркал Джикия. Он внимательно впялился в темноту, пытаясь разобраться, кто там сидит в сразу страдальчески притихшем салабоновском кружке, и наконец опознал самого длинного:
– Журба, иди-ка там Попову помоги, быстрее, – и пошел себе дальше.
Журба закусил губу, цыкнул бессильно и пошел в туалет так же, как и до него Попов, – не оглядываясь и быстрым шагом, но ему повезло меньше.
– Журбик, курить с фильтром, – озадачил его утомленным голосом отдыхающий после наряда Ваня Цветков.
Салабоны безмолвствовали, как заведенные, натирая тряпочками и без того сияющие бляхи.
– Внимание, рота, заходим в ленкомнату для просмотра программы «Время»! – объявил Коровин, вложив в эту фразу всю свою молодую силу.
Салабоны вскочили, подпоясались и потащились с табуретками в ленкомнату.
Деды заняли места за столами, салабоны двумя колоннами уселись в проходе: в затылочек, плечом к плечу, соблюдая равнение и строго вертикально держа спину. Шнурье развалилось сзади – в каре, наблюдая поведение салабонов.
Салабоны преданно смотрели телевизор. Поворот головы разрешался лишь в случае, если запоздавший дедушка вытащит из-под тебя табурет или шнурок в контрольных целях спросит, о чем это там говорится.
Программы «Время» бывают разные: когда диктор один говорит – это мрак, уснуть можно запросто. Козлов старался даже не моргать: его еще ни разу не били за сон на программе «Время», и ему не особенно хотелось. Он тянул шею к телевизору, вслепую натирая до огненного блеска бляху Баринцова – тот дремал рядом.
– Козел, – это звал Коробчик из-за спины.
Козлов обреченно повернулся, прощаясь с возможностью лечь спать вовремя и спрятать свою щетину.
Коробчик сонно моргал меж Вашакидзе и Лангом, смотревшими скучно.
– О чем там? – спросил Коробчик.
– Семьдесят три.
– Ма-ла-дец! – похвалил Вашакидзе. – Воин!
– Ну а вообще? – не унялся Коробчик.
– Индустриализация – фактор интенсификации прогресса, – обомлев, выдавил Козлов. – Перестройки.
Коробчик секунду подумал и махнул головой – давай, смотри дальше.
Козлов продолжил драить бляху с ожесточением, испуганно отметив, что Мальцев, прослушав этот диалог, улыбнулся довольно нехорошо.
– Рота! Выходим строиться на вечернюю поверку! – завопил замогильным голосом Коровин. – Хватит смотреть!
Петренко выключил телевизор, и все повалили на выход, салабоны тащили по два стула и на ходу равняли столы.
Шустряков высунулся из своей каморки и позвал:
– Петренко, это… Проводи без меня. – И спрятался обратно играть в нарды с Коровиным.
Петренко притворно вздохнул – сколько можно, вышагнул вперед, оглядел строй и опустил усы в папку со списком личного состава.
– Шнурье, а ну позастегнулись, – прошипел Баринцов.
Шнурки сдержанно, но поголовно выполнили пожелание товарища – синяк Ланга сиял всей роте.
– Рота, равняйсь! Смирно! Слушай список вечерней поверки!
Козлов с ревностным ужасом не сводил глаз с Петренко, слыша, как за спиной развлекается Баринцов:
– Попов, как только скажут «Вашакидзе» – ты скажи: «Повесился».
Попов пытался улыбнуться, но пара весомых тычков в спину доказала, что улыбаться тут нечему.
– А ты, Козел, когда Мальцева вызовут, ответишь: «На очке!» Ты понял, Козел?
Козлов похолодел, он даже оглох и не слышал голоса Петренко.
– Ты чё, Козлов, опух? Ты тока попробуй не скажи. И чтобы громко!
Козлов не мог себе представить двух вещей: как он это скажет и как он этого не скажет. Что с ним будет и в первом, и во втором случае, он представлял очень хорошо – у него защипало глаза от пота и покрылись испариной ладони.
Но Петренко осточертело читать папку, и он швырнул ее на кровать, не дойдя до своего взвода:
– Рота, разойдись, готовимся для отхода ко сну!
Деды и шнурки отправились в туалет, а салабоны, которым до этого права осталось семьдесят три дня, ломанулись к кроватям – надо успеть быстро лечь и стать незаметным, надо нырнуть в эту белую прорубь, и тогда, даже если понадобится, будет жалко, быть может, будить, и тогда удастся вырваться в сон – день кончался, он умирал.
Козлов даже ремня снять не успел.
– Козлик! – ему счастливо заулыбался Коровин.
Козлов покорно пошел за ним в бытовку.
– Вишь, туалет ты сегодня вечером не мыл, – даже как-то торжественно объявил ему Коровин. – Хоть и пошился, а не мыл, да?
Козлов тупо посмотрел на красный коврик на полу бытовки, на редкие белые нитки на нем, серые мысли стояли внутри – подмести, что ли?
– Ты вот неглаженый, – погладил его по плечу Коровин. – Давай-ка, погладься. Сейчас все спят, народу никого. У меня во взводе завтра строевой смотр – я как раз твое «хэбэ» и надену, да? Ты понял? Как погладишься, будешь раздеваться: свое «хэбэ» мне на табурет, а мое – тебе, хорошо? Ну, давай тут. Если кто из шнурков скажет, что делать, – посылай, скажи: Коровин припахал, нельзя отлучаться.
И Коровин ушел, посвистывая и развлекая себя этим.
Козлов долго, старательно, как привык, выглаживал «хэбэ», даже примерил его перед зеркалом –
