– Давай, помоги им, – тронула его за рукав врачиха, сидевшая на лавочке, выставив из-под халата свои налитые коленочки.
Зёма глянул на меня с немым хохотом – вот поржем потом, – ухватился за носилки, наливаясь натугой, и прошипел мне в ухо: «Во тебе и фортепьяна. Рояль!»
– Лезьте в машину попридерживать там, – распорядился генерал, устроивший себе наблюдательный пункт на подножке, и поторопил зёму: – Живее, сынок!! – Посмотрел, высчитав, на свой балкон и потом по сторонам.
Зёма закрыл борт, глянул на нас: все пучком? И мы с Пыжиковым расползлись по лавкам: он вглубь, я – с краю, чтобы полюбоваться окрестностями.
– Придерживайте, – попросила врачиха. – Чтобы не каталась.
Пыжиков бессмысленно потрогал рукой носилки.
– Здравствуйте, – вдруг сказала бабулька.
– Здравствуйте, – внятно ответил Пыжиков. Я что-то тоже изумленно бормотнул в этом роде и, подняв воротник шинели, сунул правую руку за пазуху: вот интересно, вернемся мы к обеду или как?
Привычно вздохнув, врачиха подсела к бабульке поближе и раздельно сказала:
– Вера Петровна, ну, как вы?
– Я не расстраиваюсь, Ниночка, – твердо произнесла бабулька и часто заморгала, укрывая блеснувшие глаза. – Знаете, просто мой муж как-то мне сказал: старость – это общепит: еще не поел, а посуду уже убирают.
Машина выбралась со двора, и рогатые деревья перестали стукать по брезенту, роняя ледяные капли мне на лицо.
– В больницу? – тихо спросил Пыжиков у врачихи.
Она отрицательно покачала головой:
– В интернат. – И бодро повернувшись к бабульке: – Он у нас самый лучший в Москве.
– Ниночка, я себя ощущаю совершенно спокойно, – выразительно сказала бабулька срывающимся от сотрясений кузова голосом. – Я согласилась к вам переехать лишь с единственным условием – я никому не хочу быть обузой. Лежать сложа руки я не буду! Вы мне это гарантировали. Я способна читать вслух людям с плохим зрением. Если товарищи не будут стесняться – буду писать письма. Если дадут все необходимое – с удовольствием займусь ремонтом книг библиотеки. Что вы там еще говорили?
– Коробки для мороженого клеить.
– Да, и это… У меня есть опыт работы с лежачими. Себя я поэтому очень хорошо держу в руках. И товарищей смогу всегда поддержать. Я в девятнадцатом году работала в Варшавском военном госпитале, в Москве такой был. Меня раненые называли «товарищ комиссар», хотя я работала по культмассовой части. Если я заходила в палату и видела: играют в карты на кусочек сала или хлеба – я сразу брала колоду в руки и говорила: «Товарищи, нельзя играть на продукты. Может, вот ему мать свое последнее прислала. Вы завтра пойдете Советскую власть защищать – а ему надо выздоравливать. А если вы будете продолжать играть на продукты, эти карты полетят в печку-буржуйку». И следующий раз приходила, заглядывала осторожно – нет, не играют, или на копеечки. В госпитале у нас каждый месяц, вы знаете, устраивали вечера Бетховена. Я приглашала профессоров Московской консерватории – стакан чая им, конечно, сахара… По два куска. И кусок хлеба…
Машина мчалась по дороге, и светофоры были все зеленые, я вцепился рукой в борт и хмуро слушал дребезжащую, торопящуюся речь.
– А тогда пошла волна… колхозами все заинтересовались, коммунами. Мне комиссар сказал: «Сходи в Наркомпрос, книжек, что ль, каких понабери, а то раненые товарищи интересуются». И вот в Наркомпросе встречает меня такая милая женщина с чуть выпученными глазами, начинает подробно так расспрашивать; я сама не знаю, почему я ей все так рассказала? Что братик мой на каторге умер. За «Искру». Отца жандарм камнем убил, и про госпиталь наш рассказала, про концерты. А она, знаете, так прямо вся удивилась: «Как Бетховен?» – говорит. «А что, – сказала я, – у нас всем очень нравится музыка». «Когда у вас следующий раз?» – быстро так она спросила. Я ответила, что как раз скоро. Она себе пометила в календарике. Я книжки взяла, а сама спрашиваю у секретаря: «А кто сейчас со мной говорил, товарищ? Такая милая», – описала ее. «А это товарищ Крупская, жена товарища Ленина», – ответили мне. Вы себе представить не можете, как я шла в госпиталь…
Она мелко подергала кадыком и жалобно спросила:
– Ниночка, вы не захватили ничего пить?
Врачиха достала желтый термос и плеснула в пластмассовый стаканчик чуть дымящийся чай, кивнула Пыжикову – дай.
Пыжиков с испуганными глазами достал свои клешни из карманов и, схватив стакан, коряво уселся на пол, склонившись к бабульке.
Она сморщилась и приподняла голову, поймала своими лиловыми с черными пятнами губами край стаканчика, в горле у нее что-то булькнуло, и чай запорожскими усами потек от уголков рта на носилки. Пыжиков отпрянул, вопросительно глянув на врачиху, уже протянувшую к бабульке чистую салфетку.
– Вы извините, товарищ, – жалко улыбаясь, говорила бабулька, – товарищ, как?
– Аркадий, – сухо ответил Пыжиков.
Я больше всего боялся, что сейчас она поинтересуется и моим именем. Бабулька меня пугала так же, как и весна.
– Товарищ Аркадий, – пробубнила бабулька сквозь салфетку, которой врачиха елозила по ее лицу. – И я хочу еще сказать, что комиссар госпиталя сразу мне сказал: «Не волнуйся. Она не придет. При ее занятости…» А на концерте мне сказали: «Здесь Крупская». И она сама захотела со мной поговорить. Спросила: «Как вы достигаете такой тишины?» Я ответила: «Никак. Просто все хотят послушать. Даже лежачие просят их кровати принести». Тогда она сказала: «Удивительно. Я обязательно расскажу про это Владимиру Ильичу». Это… это был самый счастливый… самый счастливый день в моей жизни. И я сейчас…
Бабулька замолчала, уставившись на железные ребра, обтянутые брезентом и напоминающие своды склепа или храма, на потолке которого, как сияние свечей, пробивался через дыры колючий, яростный мартовский свет, глухо пел мотор, и каменными ангелами скорби застыли бледный Пыжиков и толстая врачиха, обхватившая ручкой круглый подбородок.
Я придерживал ногой под лавкой ведро – чтоб не звякало.
– Как мы жили… – зачарованно тянула бабулька. – Для раненых товарищей играли Мольера – «Мнимый больной», – на сцене стояла кровать. Больным была я. Лежала прямо на матрасе. А матрас оказался из сыпнотифозного отделения – я четыре месяца провела без сознания. Пришла в себя, когда кто-то сказал: «Ну что, в морг?» С палочкой, в платочке умершей соседки пришла в госпиталь – комиссар увидел меня и заплакал: «Вера, ведь ты умерла!» Я после этого работала в детдоме под Харьковом. С беспризорниками. И там рядом был графский дворец, и старик садовник при нем остался. Совсем старый такой… Поляк. Он все мне одно и то же толковал: «Золото все равно вернется. Вернется». Но ведь не вернулось! – исступленно крикнула бабулька. – Но ведь не вернулось… Мы были голодны, бедны, но мы были счастливы – это правда! Я в ужасе от того, что сделал Сталин, – он убил моего мужа, но мы все равно победим. Мы пробьемся! Мы выстоим и победим!
Разминувшись с мусоровозом, мы въехали в ворота интерната, украшенные румяным лицом сталевара и бронзовой фигурой пловчихи.
– Я теперь… Когда просыпаюсь по ночам – сколько всего доброго я вспоминаю, сколько добрых, чистейших, честнейших людей было вокруг. Я была знакома с женой Бела Куна, когда работала машинисткой в Институте марксизма-ленинизма. А какой чудесный человек кассирша Ирина Петровна – всего лишь за сорок копеек я могла пройти на бельэтаж, на ступеньках посмотреть спектакль… Я на пенсии посмотрела всю театральную Москву… Сколько я прочла, сколько… – Она еще не знала, что мы приехали. – И сколько добрых, хороших людей вокруг. Сколько надо людям сделать добра. И я буду помогать всем, кто вокруг… Их так много. Были б силы, были б только силы, – лопотала бабулька, а машина уже остановилась. – И самое славное. Самое главное, вы запомните!..
– Приехали, – объявил с улицы зёма и опустил борт.
Вокруг обсушенной солнцем лавочки, под свежим лозунгом «Больше социализма», стоял десяток
