упоминании о происшествии, известном всем и каждому. В минуты отдыха они говорили между собой по- латыни или затевали игру под названием «похищение сабинянок», которая состояла в том, что они подхватывали секретаршу и сажали ее на высокий ящик с каталогами. Уилсон и Бишоп служили связующим звеном между Фицджеральдом и его духовным прошлым, Принстоном, который он вспоминал с нежностью. Они взирали на его успехи со смешанным чувством удивления, восхищения и неверия, и даже — Уилсон, который был более честолюбив, чем Бишоп, — с примесью зависти.
Столь стремительный взлет Фицджеральда к славе для Уилсона и Бишопа явился полной неожиданностью. В Принстоне они воспринимали друг друга всерьез, но Фицджеральду отводили место на периферии того, что считали для себя смыслом жизни. Даже теперь они полагали — и это их мнение разделяли многие, — что его успех в «Сатердей ивнинг пост» хоть и закономерен, но отдает дешевкой, да и не продлится долго. Подтрунивая над Фицджеральдом, они составили перечень его личных вещей, которые «Скрибнерс» в целях рекламы могло бы выставить у себя в витринах:
— Сборник стихов Руперта Брука (позаимствованный у Джона Пила Бишопа), из которого взято название романа («По эту сторону рая»).
— Заграничная шляпа, которую нигде за границей не носят.
— Копия «Зловещей улицы» (позаимствованная у Эдмунда Уилсона), послужившая источником вдохновения для романа «По эту сторону рая».
— Полный комплект библиотеки Фицджеральда, состоящей из семи книг, из которых одна — его записная книжка и две другие — вырезки из газет.
— Фотография команды регбистов школы Ньюмена, на которой Фицджеральд изображен нападающим (с подписью директора, удостоверяющей ее подлинность).
— Первый костюм от «Братьев Брукс», который носил Фицджеральд.
— Зеркало.
Хотя Фицджеральд никогда не был так близок с Уилсоном, как с Бишопом, Эдмунд, впоследствии крупный критик, окажет на него заметное влияние. Уже в то время Уилсон обладал твердыми эстетическими взглядами, а его эссе и критические обзоры свидетельствовали о зрелом таланте и мастерстве. Многие прочили ему блестящую карьеру в каком-нибудь престижном университете, однако он, следуя здравому инстинкту, поборол присущую ему замкнутость и встал на более трудный для него путь журналистики.
В глубине души, Фицджеральд и Уилсон остались противоположными сторонами одной и той же медали, но каждый из них что-то почерпнул для себя из этой противоположности. Хотя Уилсон и отдавал должное романтизму (его первый сборник критических статей «Замок Акселя» будет посвящен символистам, которых он рассматривал как более изощренных романтиков), сам он со свойственным ему непоколебимым рационализмом, неуемной любознательностью и трезвым равновесием ума и стиля пребывал в XVIII веке. В нем чувствовалось что-то от неукротимой энергии французских энциклопедистов, свойственной им готовности вступить в борьбу за дело или идею, да и его многословная и нравоучительная манера письма принадлежала веку прозы. «Твоя проза мне больше по душе, чем стихи, — подмечал в нем эту особенность Фицджеральд, — порой кажется, что вся твоя поэзия берет начало за пределами романтического периода или предшествует ему, даже когда ты стремишься перебить в ней самое глубокое лирическое настроение». В отличие от Уилсона Фицджеральд, напротив, принадлежал к романтикам — Байрону, Китсу и Шелли, и черты каждого из них, в какой-то степени, были ему присущи (порыв Байрона, мягкость Шелли, стремление к художественному совершенству Китса). Уилсону нравилось иногда обезоруживать Фицджеральда, разбивая в пух и прах его мечты и иллюзии с позиций здравого смысла. И все же Уилсон, тоже горевший желанием писать беллетристику, мог бы многому поучиться у Фицджеральда, если этому вообще можно научиться. Беда Уилсона состояла в том, что он не умел окунуться в гущу жизни и впитать ее в себя. Он понимал книги лучше, чем людей, которые не очень-то интересовали его, если только они не были художниками или эрудитами. Даже будучи журналистом, он оставался, в сущности, ученым, блестящим, но сторонним наблюдателем, усиленно старавшимся понять тот или иной предмет, который в силу его темперамента, казалось, был для него недоступен. На вечеринках Фицджеральд находил о чем поговорить с каждым и, как правило, дурачился. Уилсон же, примостившись в уголке, всегда заводил серьезный разговор с кем-нибудь одним. Он все еще оставался таким же стеснительным и, говоря с вами, не решался даже взглянуть на вас, но стоило вам отвернуться, и вы тут же ощущали на себе пристальный взгляд его цепких и пронзительных карих глаз.
Впрочем, одновременно Уилсон мог проявить смелость. Он уверовал в свои достоинства, знал себе цену. В его ранних критических отзывах о Фицджеральде проскальзывали покровительственные нотки, он говорил как учитель, который недоволен способным, но отбившимся от рук учеником, не оправдавшим возлагавшихся на него надежд. Хотя Фицджеральд — «свежий талант», его роман «По эту сторону рая» — «незрелое», грешащее многими недостатками и почти лишенное интеллектуального содержания произведение. Оно не только в высшей степени подражательно, но в лице Комптона Маккензи, которому он подражает, Фицджеральд выбрал себе худший образец. Роман полон огрехов и изъянов, которые простительны, кроме самого главного — роману недостает жизненной правды. Похвалы Уилсона, если они вообще раздавались, скупы. Он имел склонность выявлять недочеты более, нежели достоинства. И хотя он не в полной мере воздал должное свежести и обаянию романа и не оценил значение его эмоционального настроя для того времени, он тонко подметил его слабости, и Фицджеральд был благодарен ему за это. «Статья Уилсона обо мне в мартовском номере «Букмен» превосходна, — отзывался о ней Фицджеральд в письме к Перкинсу. — В ней отнюдь не дешевые дифирамбы в мой адрес. Это первый серьезный разбор моих произведений умным и тонким человеком, и я признателен ему за это — за колкости и все остальное».
Уилсон, конечно, был еще только начинающим критиком. Среди более маститых ценителей литературы Фицджеральд с почтением взирал на Генри Луиса Менкена[86] и Джорджа Джина Нэтэна. Соредакторы «Смарт сет», первого журнала, который опубликовал его произведения, Менкен и Нэтэн слыли низвергателями пуританства и «благородных традиций» в американской литературе. Нэтэн, циник и денди с темными глазами и чувственным ртом, создал себе имя театральными обозрениями. Иногда он брал Фицджеральда с собой на премьеры, всегда собиравшие скопище звезд. Летом он навещал Фицджеральдов в Вестпорте и, забавы ради, изображал страсть к Зельде, изливая ее в пламенных посланиях.
В Вестпорте у Фицджеральдов был маленького роста слуга-японец по имени Тана. Нэтэн шутливо утверждал, что тот немецкий шпион. Он посылал Тане открытки на имя «лейтенанта Эмиля Танненбаума», в которых поручал ему обследовать подвал дома Фицджеральдов и сообщить шифром 24-В, достаточно ли прочен пол, чтобы выдержать в случае войны пушку весом в две тонны. Последующие послания были написаны иероглифами. Фицджеральд всегда с серьезным видом передавал их слуге. Спустя несколько часов он заставал его на кухне, ломающим голову над их разгадкой. Тана утверждал, что это не японские иероглифы и что вообще в них нет ничего японского. Менкен тоже вносил в эту переписку свою лепту. «Я послал Танненбауму пять копий «Берлинер тагеблат», прилепив к каждому номеру по немецкой марке, — информировал он Нэтэна. — Дай мне знать, убит ли Фицджеральд после налета на его дом членов Американского легиона Вестпорта».
Фицджеральд приходил в восторг от Менкена, этого тевтонского голубоглазого bon vivant,[87] с быстрым взглядом из-под сардонически изогнутых бровей, любителя пива, морских яств, сигар «Дядюшка Вилли» и скабрезных разговоров. Упоение, с которым Менкен взирал на многовековую человеческую глупость, было поистине заразительным. Он поносил государственные порядки и верхушки, будь то «святое духовенство», ученые, демократия или сухой закон, и это находило отклик в душе Фицджеральда.
В апреле 1921 года, когда роман был уже закончен, а Зельда ждала ребенка, Фицджеральды решили уехать за границу. Они устали от нью-йоркской квартиры с застоявшимися запахами винных паров, табачного дыма, открытых чемоданов, от многочисленных гостей и вечных мешков белья для стирки. Тем более что имелись все основания полагать, что и Нью-Йорк начал уставать от них.
В Европу плыли на «Аквитании». На пароходе Фицджеральд просмотрел список пассажиров, ища в нем знакомых. Дойдя до фамилии «Г-н и г-жа Фрэнсис С. Фицджеральд», он рядом сделал пометку: «Ш-ш-ш! Едут инкогнито». Зельда написала Максу Перкинсу, что главной причиной поездки, по-видимому, является стремление «украдкой и затаив дыхание взглянуть на Вестминстерское аббатство и односложно отвечать на
