12. ИЗВЕСТНАЯ ДОЛЯ РИСКА
— Настоящая фамилия моя Русинов, Константин Афанасьевич, — говорил Николай; глубоко в животе что-то сжалось трепетно под тяжелым взглядом батальонного комиссара. — Родился в деревне Шерстобитово Нижегородской губернии в двадцать первом году. Когда мне было одиннадцать лет, отец со всеми нами перебрался в Рыбинск — там жила сестра матери, — устроился на маслобойный завод чернорабочим. В Рыбинске в сороковом году я был призван на флот. Проходил службу в Таллине, на минном тральщике, старшим краснофлотцем. Там же участвовал в боях, комсомолец…
— Были комсомольцем, — поправил Дранишников, перелистывая краснофлотскую книжку на имя Николая Мартыненко. — Продолжайте, я слушаю.
Лицо у Дранишникова желтое, нервное; желваки играли на скулах. Русинов тронул пальцем приклад автомата (все три лежали на столе перед комиссаром), откашлялся.
— При отходе наших из Таллина двадцать девятого августа мы попали в самое пекло…
— Как вы сказали? — поморщился Дранишников. — Двадцать девятого августа? Но наши войска отошли двадцать восьмого. Интересно, где же находился ваш тральщик целые сутки?
Русинов качнул головой, лицо стало белым.
— Да, конечно, двадцать восьмого… Жуткий был день. Наши корабли попали в минное поле, стали подрываться… Огонь, грохот…
— Дальше…
— Тральщик наш получил две пробоины в носовой отсек, мы начали тонуть. В воде я кое-как ухватился за кильблок. Сколько держался, не знаю, темнеть уже начало, а потом, наверное, стал захлебываться, потому что не помню, как фашисты меня подобрали, — очнулся на берегу. И — в лагерь. Там же, под Таллином… Били, еда — гороховая баланда раз в сутки, с утра до вечера таскали гравий. В бараках — грязь, вши, раненые вместе со здоровыми, врачей не было, тут же и умирали…
— Это все известно. Говорите о себе…
— Был у нас в лагере один тип. Губанов, но, может быть, это не настоящая его фамилия, кажется, бывший младший лейтенант. При каждом удобном случае он заводил разговор, что у гитлеровцев есть военные школы и туда принимают русских, хорошо с ними обращаются, кормят. Со мной он тоже говорил.
Дранишников поджал тонкие губы в иронической усмешке:
— Понравились ему?.. О назначении этих школ он вам говорил?
— Нет. Но я, конечно, понимал, что это за школы, Я думал так: попаду туда — сумею вернуться к нашим. И даже помочь чем-нибудь. Иначе выбраться оттуда было невозможно. В школу они меня взяли, не сразу, правда, но взяли.
— Каким же образом?
— Я придумал себе другую биографию. Мне было это нетрудно, потому что в нашей деревне почти все Русиновы. И очень хорошо помню — пацанами мы бегали смотреть, — как выселяли в Сибирь кулака Афанасия Русинова, тезку отца. Дом у него был кирпичный, четыре лошади, одиннадцать коров, огромный сад… Вот я и решил сделаться вроде как бы его сыном. А сын кулака разве может быть доволен Советской властью? Сказал Губанову. Через день вызвали меня к коменданту лагеря майору Бергману. Я ему повторил все, что говорил Губанову. Несколько дней меня не трогали — наверно, проверяли, потом снова вызвали и спросили, хочу ли я служить немецкому командованию. Я согласился…
Дранишников вышел из-за стола, остановился перед Русиновым, подергивая ногой. Сказал глухо, не отрывая от него взгляда:
— Вы отдаете себе отчет, что ваш поступок — измена Родине, измена воинской присяге? Вы знаете, чего вы заслуживаете?
— Знаю, — виновато покивал головой Русинов, оставаясь сидеть прямо. — Но знаю и себя. С первого дня в школе я начал готовиться к переходу к своим. И вот я здесь. А теперь, — пожал плечами — делайте со мной все, что я заслуживаю. Отдайте под трибунал, в штрафбат… Я готов…
— Ну, это само собой… Искупать вину перед Родиной придется. А большей вины, чем измена, нет! — Дранишников подошел к окну, раскуривая трубку; на дворе — серенький денек, тихо; падал снег. Повернулся резко всем телом к Русинову: — Номер вашей бывшей войсковой части?
— Пятьдесят шесть ноль девять.
— Кто был командиром тральщика?
— Капитан третьего ранга Житков Петр Прохорович.
— Что с ним стало?
— Вероятнее всего, погиб тогда. Я его больше не видел.
— У вас есть семья в Рыбинске?
— Отец перед войной умер, мать была жива, сеструха младше меня, Зоя…
— Вы призваны в армию сразу после школы?
— Не сразу. Я учился семь лет, а потом плавал на пароходах матросом, Рыбинск — Астрахань и на Каму.
— В какой школе учились?
— В четырнадцатой.
— Учителей помните? Кто преподавал литературу у вас в седьмом классе?
Русинов поморгал ресницами; кожа на лбу собралась в вертикальные складки.
— Литературу?.. Майя… Майя… Как же ее?.. Майя Николаевна, нет, Майя Федоровна, вот как, но фамилии я не помню. Нам фамилий учителей не говорили.
— А теперь расскажите о разведывательной школе, откуда пришли. И полнее, все, что знаете. Где она находится?
Дранишников вернулся на место, сцепил длинные тонкие пальцы у подбородка. Воспаленные глаза уперлись в вещевой мешок — пятно запекшейся крови, дыра от пули, из которой высыпались на темный лак стола махорочные крошки, — Степанов мешок. Говорил Русинов ровным голосом, слишком уж уверенно и деловито, и это настораживало. Заученный текст?
— Дайте мне листок бумаги, — вдруг попросил Русинов, — я напишу вам настоящие фамилии кое- кого из курсантов и их клички. Может, сгодятся.
Он отодвинул мешок, поднес к губам конец ручки и закрыл глаза. Потом, торопливо макая перо в чернильницу, стал наносить на бумаге вместо слов штрихи…
— У вас, должно быть, хорошая зрительная память, — сдержанно похвалил Дранишников, разглядывая поясной портретик мужчины. Под ним — фамилия, имя, возраст и особые приметы, в скобках — псевдоним. — И рисуете неплохо. Учились?
— Нет. Хотел бы, но не мог… Для себя рисовал немного, да так — баловство одно. Но видите, сгодилось, вместо фотоаппарата, — хмыкнул, улыбнувшись. — Я вам нарисую еще пятерых или, пожалуй, шестерых. Но на большее не хватило времени. Там ведь любопытные сразу вызывают подозрение. А начали подозревать — спишут. Любым способом. Так что пришлось собирать по крупиночкам. Но эти люди, — помахал пальцем, — на особом счету у фашистов, их любимцы. И готовят их на самые важные задания.
— Почему вы так считаете?
— Усиленные занятия, по своему расписанию… Режим послабее, а значит — доверие… Это враги, озлобленные… Им терять нечего.
— По-вашему, остальные — не враги?
Русинов энергично покачал головой:
— Вы меня не так поняли. Кроме этих есть еще… Народ там всякий. Поживешь с ними, почувствуешь, кто чего стоит: одни когти рвут, чтобы служить фашистам, другие отбывают по необходимости.
— А вы, как я смотрю, наблюдательны. Кто возглавляет школу?
— Подполковник Мёниг.
