шестьдесят четыре года она оставалась такой же наивной и доверчивой, какой была шестьдесят лет назад. Не проникая в глубины философии, не имея ни малейшего представления о политике, она ревностно поклонялась Христу и была убеждена, что все люди — братья, которые, хотя и грешат и заблуждаются, заслуживают прощения, доброго слова и ласки. И даже вероломный обман обожаемого ею жениха, раскрывшийся незадолго до свадьбы (он оказался женатым человеком с ребенком), не поколебал этой веры, но вынудил покинуть Либаву и уехать в Петербург навсегда.
Случилось это в предпоследний год прошлого столетия.
Лютеранское евангелическое общество приняло ее сестрой милосердия в Дом призрения бедных, при котором она прожила тихо и безвыездно сорок с лишним лет, так и не испытав силу мужской любви. Дом призрения был ее работой и жилищем, той раковиной, в которую она удалилась, чтобы провести остаток молодости, пережить расцвет женщины и встретить старость. Чистенькая, аккуратная, педантичная, она изо дня в день повторяла свои обязанности сестры милосердия, ни в чем не нарушив раз и навсегда заведенный порядок. Он не менялся и тогда, когда революция упразднила евангелическое общество, вместе с ним и Дом призрения, использовав его сначала под госпиталь, затем под детскую больницу, ставшую с начала войны снова госпиталем. Разница заключалась лишь в том, что Марта Людвиговна из сестры милосердия превратилась в медсестру.
— В ваши годы, наверно, трудно выдержать такую нечеловеческую нагрузку, да еще в этих диких условиях, — тряхнул черными волосами Нефедов, утопая в мягком диване, придвинутом к круглому столику. — И еще у вас дом как дом! Поверьте, я преклоняюсь перед вами и не представляю, как вы еще держитесь на ногах…
— О, это старая закалка плюс немного воли и божья помощь! — Марта Людвиговна перетерла чистым полотенцем чашки, звякнула старинными серебряными ложечками.
— У вас большой персонал?
— Не очень. Человек сто двадцать.
— А раненых, конечно, во много раз больше? И откуда же они прибывают?
Выказывая заботливость, он расспросил о медикаментах, питании, поинтересовался, по скольку человек в день примерно умирает и о чем говорят между собой сестры по поводу войны.
— Ах, Михель, ты несносен — война, война, как будто в мире не существует ничего другого, более приятного для дам, — с некоторым возмущением сказала Гертруда Оттовна, когда, казалось, вопросы были исчерпаны.
— Ну да, ты хотела бы слушать о любви, розах и трелях соловья, — засмеялся Нефедов, откидываясь и похлопывая себя по груди. — Но увы…
Когда Марта Людвиговна вышла на кухню за чайником, он наклонился к самому уху жены, успел шепнуть нервно: «Торопись, как бы из-за этой старой дуры не вышло накладки». Та успокоительно помахала руками и поспешила придержать дверь несущей кипяток танте Марте.
— Какое счастье, что я сберегла чуть-чуть керосина, как раз на один чай дорогим гостям, — сказала она, ставя на фарфоровую подставку никелированный чайник. — Герточка, садитесь на любое место…
Года за два до войны, в один из жарких августовских дней, Нефедова заглянула в Петеркирхе, лютеранскую церковь на Невском. Острые, как у кречета, глаза Гертруды Оттовны, обшарив толпу, остановились на первом ряду. Там сидела худая, ссохшаяся старушонка с тонкой шеей и узкими плечами подростка. Сложив кулачки на груди и опустив голову, она, должно быть, самозабвенно шептала молитвы. И потом, наблюдая, с каким благоговейным трепетом смотрит она на молодого розовощекого пастора, ловит красивые, уверенные слова его проповеди, умиляется при звуках органа, Гертруда Оттовна подумала: «Старая дева» — и решила не выпускать ее из виду. После окончания богослужения она подгадала так, чтобы выйти вместе со старушкой, и в толпе заговорила с ней…
Обладающая даром нравиться, миловидная и словоохотливая, Гертруда Оттовна покорила тетушку Марту своей набожностью. Изредка посещала вылизанную, отутюженную, начищенную до блеска, уютную квартирку, чтобы поболтать по-немецки за чашечкой «Kaffee» с испеченными Мартой Людвиговной специально по этому случаю «Pfefferkuchen» (медовыми пряниками). Само собой разумеется, с религии разговор неизбежно перескакивал на темы житейские («Хочу купить шубку, но не знаю какую, посоветуйте, танте Марта, у вас такой прекрасный вкус!») или интимно женские, полушепотом, с слегка порозовевшими щечками («Муж так устает, так устает на работе, что… И потом он старше меня… А я еще совсем не старая женщина…»). Польщенная откровенностью, Марта Людвиговна с готовностью давала советы, принимала живейшее участие в семейной жизни Нефедовых. На доверительность отвечала доверительностью, и Гертруда Оттовна довольно скоро узнала о всех ее немногочисленных родственниках и знакомых, ее замкнутой, однообразной жизни и никому не высказанной тоске по утраченному счастью…
Гертруда Оттовна была тактична и неназойлива. Иногда она забегала к танте Марте на минутку, чтобы вручить ей, как бы между прочим, маленький сувенир — отрез на платье («Зашла случайно в магазин, а там премиленький материал, как будто специально для вас. Не утерпела!..»), или два-три пакета сахарного песку (в городе с сахаром были перебои), или гуся на рождество… Она могла себе позволить эти сущие безделицы, потому что муж ее, как она не раз подчеркивала, был крупным инженером-изобретателем и, разумеется, труд его великолепно оплачивался. Как-то раз вечером она заявилась вместе с ним. Михаил Николаевич показался Марте Людвиговне человеком симпатичным, но несколько грубоватым, лишенным тонких манер.
Однажды Гертруда Оттовна появилась у танте Марты с серым, потрепанным, под кожу, чемоданчиком и, конфузясь, попросила подержать его некоторое время у себя. Объяснила, что чемодан не ее, а подруги, и та смертельно боится, как бы он не попал в руки мужа. Покачав головой понимающе, но и укоризненно, Марта Людвиговна беспрекословно выручила Герточкину подругу и обещала никому не говорить об их маленькой тайне. Разумеется, у нее и в мыслях не было открыть чужой чемодан и посмотреть, что в нем (заложенное с детства воспитание!). Но если бы такая дикая мысль пришла ей в голову, то Марта Людвиговна немало удивилась бы, не обнаружив в нем ни предполагаемых писем, ни других признаков любовных похождений подруги; правда, она не нашла бы там и ничего интересного для себя: какие-то листки с беглыми зарисовками порта, заводов, кораблей, какие-то схемы…
В другой раз Гертруда Оттовна передала просьбу мужа встретиться наедине в квартире танте Марты с одним человеком, очень важным ученым («Мы хотели пригласить его к себе, но у нас гостит племянник, и при нем такая встреча крайне неудобна»). Марта Людвиговна не просила объяснений и никогда ни о чем не спрашивала. Она была рада услужить этим милым, приятным и порядочным людям, делавшим ей только добро. Тем более что и просьбы были такими незначительными, не причиняющими особых беспокойств.
— Что же будет, Михаил Николаевич? Услышит ли господь бог наши молитвы, сжалится ли над несчастной паствой своей?
Нефедов посмотрел на безбровое, с утиным носом личико Марты Людвиговны, ответил, помешивая чай:
— Услышит, услышит… Правда, дела наши, — оглянулся, перешел на полушепот, — неважны, я бы сказал сильнее — безнадежны… Может так случиться, что сюда войдут немецкие войска…
— Ну пускай войдут, какая разница! — наивно воскликнула Марта Людвиговна, подняв острые плечики. — Немцы ведь тоже люди! Зато не будет этой ужасной войны.
— Тс-с! — приложил палец к губам Нефедов.
— Вы прелесть, танте Марта, — засмеялась Гертруда Оттовна. — Что немцы люди, мы с вами убедительное тому доказательство.
— Я уже старая, но я никогда не понимала, не понимаю и теперь до гробовой доски не пойму, что? людям надо, чего они не могут поделить?! Жили бы себе в мире, молились бы за упокой души своей и работали бы…
— Да, да, с вами трудно не согласиться, — вздохнул Нефедов, постукивая пальцем по столу, чтобы обратить внимание жены.
Та посмотрела на крохотные часики на запястье, засуетилась:
— Танте Марта, нам надо собираться. Профессор Фогель не любит, когда опаздывают даже на минуту.
Верная своей аккуратности, старуха стала собирать чашки, но Гертруда Оттовна остановила ее,
