моряков в сопровождении местного жителя, знавшего, где находится монастырь, заторопились прочь. Отдав указания, Маниакис вернулся к разговору:
— Остальные идут со мной; надо захватить дворцовый квартал. Высокочтимый Дуликий, ты тоже пойдешь с нами. Если часть дворцовой охраны вздумает сопротивляться, попытайся убедить их, что Генесий сбежал. Чем меньше придется сражаться, тем лучше.
— Как скажешь, величайший. — На сей раз Дуликий не исполнил полный проскинезис, но почти пополам сложился в поклоне.
Они уже вплотную подошли к дворцовому кварталу, когда на противоположном конце площади Ладоней случилось очередное возмущение спокойствия. Услышав шум, Маниакис оглянулся через плечо и увидел, что всадники в сверкающих доспехах пытаются проложить себе путь сквозь толпу, вновь сомкнувшуюся после того, как люди Маниакиса раздвинули ее, пробиваясь к Дуликию.
Во главе всадников двигался человек, которого Маниакис мгновенно узнал, несмотря на разделявшее их людское море.
— Кузен! — вскричал он неистово махая рукой. — Регорий! Сюда!
То ли Регорий расслышал его крик сквозь гомон толпы, то ли заприметил бешеную жестикуляцию, но он ответно замахал рукой и пришпорил коня. Его люди, издавая приветственные, возгласы, старались не отстать от своего командира. Горожанам на площади Ладоней пришлось расступиться. Простой выбор, подумал Маниакис: либо отойти от греха подальше, либо быть раздавленным.
Развернув своего мерина, он снова врезался в толпу. Когда два молодых человека наконец встретились, оба улыбались до ушей. Регорий сунул в ножны меч.
— Кузен! — воскликнул он, и тут же поправился:
— Величайший! — Он протянул руку, в которой только что держал меч, и Маниакис радостно пожал ее.
— Знаешь, — начал рассказывать он, — люди Генесия сдавались и переходили на нашу сторону на всем моем пути к столице. Единственный раз они по-настоящему сражались за него на море уже здесь, на самых подступах к Видессу. Но даже здесь, едва мы обошли их с фланга, они тут же прекратили сопротивление. Столица империи город Видесс — наш!
— Так оно и есть, клянусь Фосом! — воскликнул Регорий. — Стража на стенах не пропускала нас в город, пока не появился ты со своим флотом, хотя им не пришлось для этого сильно напрягаться. — В его взгляде промелькнуло чувство, близкое к благоговению. — Нет нужды понапрасну тратить силы, пока в твоем распоряжении все эти стены, башни и ворота. Они устоят против всего остального мира до тех пор, пока там, наверху, остается хоть бы парочка чуть живых стражников. Большего от солдат и не требуется, поверь!
— Я страшно рад, что ты привел-таки сюда своих всадников, — сказал Маниакис. — Если удастся подыскать место для конюшен, мы разместим твоих людей в дворцовом квартале. Их легче держать в страхе божьем, чем моих чересчур разбитных моряков.
И без того широкая улыбка Регория стала еще шире.
— Знаешь, любезный двоюродный брат, когда твои родные братья узнают, какую штуку мы проделали, они лопнут от зависти. А зависть — штука опасная!
— Пока я просто надеюсь, что они живы-здоровы, — ответил Маниакис. — Это первое, самое главное. Ну а потом придется найти им достаточно важные поручения и присвоить достаточно высокий ранг, дающий власть, достаточную, чтобы исполнять подобные поручения. Таким образом я отведу возможную угрозу. При нынешнем состоянии дел в империи проделать все это будет совсем нетрудно.
— Что верно, то верно. — Как бы между прочим Регорий выпрямился в седле, разом напустив на себя вид способного и подающего надежды юноши. Парню тоже требовались как обязанности, так и соответствующие этим обязанностям чины и звания. Такая реакция скорее порадовала, чем встревожила Маниакиса. Как он сам только что сказал, у империи хватало проблем на всех, кто готов попытаться эти проблемы разрешить.
— Ну, давай трогаться, — сказал Маниакис. — В дворцовый квартал. Я был уже почти там, когда ты прискакал на площадь. Но вдвоем веселее. — Он повернулся к своим морякам:
— Вперед, ребята! — Эта команда вызвала бурное ликование среди его людей; некоторые просто взвыли, как голодные волки. Он поднял руку, требуя внимания:
— Я не возражаю, если каждый из вас прихватит безделушку-другую. Видит Фос, вы это заслужили. Но я не стану закрывать глаза на убийства. Голова всякого, кто убьет, чтобы урвать лишний кусок, окажется на Столпе по соседству с головой Генесия! — «Я не шучу», — хотел добавить он, но не стал. Моряки уже знали, что его слово — закон. А кто еще не знал, скоро узнает.
Дворцовый квартал был особым миром, не имевшим ничего общего с давкой, суетой и суматохой площади Ладоней. Большинство горожан туда никогда не допускались, дабы не возмущать спокойствие дорожек, проложенных между изумрудными лужайками и тенистыми садами, и проездов, отделявших один величественный дворец от другого. Всего несколько чиновников в сопровождении дюжины безбородых евнухов прогуливались по этим дорожкам, когда в их замкнутый мирок вдруг шумно ворвался большой внешний мир в лице Маниакиса и его людей. Чиновники, вопя от ужаса, пустились наутек. Как и большинство евнухов.
Но один из них смело подошел к отряду всадников, внесших такое смятение.
— Кто из вас Маниакис, сын Маниакиса? — вопросил он печальным голосом, занимавшим среднее положение между сопрано и контральто. Когда Маниакис заставил своего мерина сделать пару шагов вперед, евнух распростерся перед ним и, касаясь лбом гальки, устилавшей дорожку, сказал:
— От лица всех дворцовых служителей, величайший, я приветствую тебя в твоем новом жилище. Да будет твоя жизнь долгой и пусть никогда не прервется твой род!
Вероятно, он говорил то же самое, даже теми же словами Генесию в тот день, когда Ликиний с сыном отправились на свидание с палачом. Но у Маниакиса даже в мыслях не было, поставить это евнуху в вину; слабые всегда благоразумно держатся в стороне от распрей сильных мира сего.
— Благодарю тебя, достопочтеннейший, — сказал он. У евнухов существовали собственные титулы, из которых Маниакис выбрал самый высокий. — А теперь, пожалуйста, встань и назови свое имя.
— Меня называют Камеас, величайший, и я имею честь быть постельничим императорской резиденции, — ответил евнух, поднимаясь с земли.
Значит, Камеас действительно обладал высшим в своей среде титулом; он возглавлял весь штат прислуги Автократора. При слабых же Автократорах постельничий зачастую становились самыми могущественными людьми в империи. При мне такого не случится, подумал Маниакис и спросил:
— Когда Генесий бежал отсюда, взял ли он с собой кого-нибудь из членов своей семьи?
— Нет, величайший, — все так же печально ответил Камеас. — Его жена вместе с малолетними детьми, дочерью и сыном осталась в императорской резиденции в надежде на твое милосердие. — Постельничий провел кончиком языка по губам. Если новый Автократор — любитель проливать кровь, то об этом станет известно прямо сейчас.
— Я не хочу видеть их, — сказал Маниакис. — Меня вполне устроит, если женщина с девочкой немедленно отправятся в женский монастырь, а мальчик — в мужской. Передай им мои слова. Передай также, что если они когда-либо решатся покинуть монастырь или сделают малейшую попытку вмешаться в политику, то ответят за это головой. Мне бы очень не хотелось, чтобы они приняли мое милосердие за слабость, — передай им и это.
— Я немедленно передам им твои слова, не изменив их ни на йоту, — ответил Камеас и, как бы для себя, добавил чуть тише:
— Было бы очень неплохо, если бы в дворцовом квартале наконец поселился Автократор, вполне понимающий значение слова «милосердие». — Постельничий низко поклонился и заспешил к резиденции.
А Маниакис уже медленнее двинулся дальше. Мерин не спеша пронес его мимо Палаты Девятнадцати Лож, где проходили поистине невероятные пиршества. Громадные бронзовые двери здания были открыты, словно приглашая его войти. Но отобедать там ему хотелось ничуть не больше, чем встречаться с семьей Генесия. Ложа служили для того, чтобы вкушать яства полулежа, — то был архаичный способ принимать пищу, давно исчезнувший повсюду, кроме дворцового квартала. Он был уверен, что все сделал не так, когда
