— Думаю, что ты даже вполовину не так рад, как я, — не менее искренне ответил Багдасар. — Как бы я стал объясняться с этими варварами, если бы внезапно обнаружился мой истинный вид? Уверяю тебя, я просто красавец по сравнению с тем типом, чей облик мне пришлось принять. Но даже для красоты существует должное время и должное место!
Совершенно неукротимое самомнение Багдасара заставило Маниакиса улыбнуться, но он тут же вновь посерьезнел:
— К сожалению, магия крайне редко дает такой определенный ответ, какой от нее хочется получить. Например, в твоем зеркале я увидел, как возвращаюсь в Видесс, но не увидел в нем стаю преследующих меня кубратов, из чего сделал вывод, что соглашение будет заключено успешно. Ты же просто хотел выглядеть как кочевник, а в результате стал им на самом деле.
— Стань тем, кем хочешь казаться, — прекрасное жизненное правило, — согласился Багдасар, — но не для магии. Колдовство слишком сильно переплетает кажущееся с реальным.
— Так или иначе, но тебе удалось добраться до Видесса, чему я очень рад, — похлопал его по плечу Маниакис. — Мне и впредь понадобится твоя помощь, а связываться с другим колдуном я очень не хотел.
— Ты слишком добр, величайший, ведь в столице множество магов, гораздо более сильных, чем я. — Багдасар виновато понурился. — Окажись я искушеннее в своем ремесле, и тебе удалось бы получить предупреждение о предательстве, которое замыслил Этзилий!
— Ты оказал мне немало услуг, а мои предпочтения и причуды не должны тебя беспокоить, — ответил Маниакис. — Хотя в арсенале используемых мною средств они занимают куда более важное место, нежели грубая сила.
— Не говори нелепостей, величайший, — назидательно поднял указательный палец Багдасар. — У Автократоров не бывает причуд!
Лицо волшебника было серьезным, даже суровым. Маниакис изумленно посмотрел на него и оглушительно расхохотался.
— За всю свою жизнь не слыхал ничего смешнее, — наконец отдышавшись, проговорил он. — Ликиний, например, был фантастическим скрягой, а Генесий имел обыкновение убивать людей просто так, для забавы. Что до меня…
— Да, величайший? — невинно поинтересовался Багдасар.
— Мне втемяшилось в голову попытаться спасти империю. Учитывая нынешнее состояние дел, это более чем странная причуда, прах меня побери!
В отсутствие Камеаса обыденные дела в резиденции пошли вкривь и вкось. Остальные евнухи старались изо всех сил, но лишь постельничий досконально знал все дворцовое хозяйство. Никто из других слуг не мог даже приблизиться к подобному всеведению. Маниакис однажды застал двух служителей за яростным спором о том, куда по девался алый тюрбан; причем каждый обвинял другого в том, что именно тот куда-то засунул столь важную деталь одежды Автократора. Когда хозяйством ведал Камеас, подобные пустячные ссоры не имели места, а если и имели, никогда не доходили до ушей Маниакиса.
Тот факт, что евнухи вступили в настоящую схватку за то, кто из них займет пост постельничего, только ухудшил положение. Все они наперебой старались произвести самое лучшее впечатление на Автократора и настолько преуспели в этом, что смертельно ему надоели. Вскоре Маниакис окончательно пришел к выводу, что ни один из них не подходит на роль постельничего.
Через пару недель после его возвращения с севера выпал первый снег. Без всякого энтузиазма Маниакис наблюдал из окна за пляшущими на ветру снежинками. Вскоре ударят морозы, земля замерзнет, а значит, кубраты опять смогут свободно передвигаться по полям и весям империи, продолжая свои грабежи, прерванные осенней распутицей.
Он как в воду глядел — через два дня под стенами столицы появилась целая орава кочевников. Маниакис поднялся на стену, чтобы получше разглядеть кубратов. Те не предпринимали никаких действий, просто сидели на своих коньках и глазели на оборонительные сооружения Видесса. Маниакис их вполне понимал — грандиозность этих фортификаций приводила в благоговение даже самих видессийцев.
— Может, отогнать их? — спросил Ипокасий. — Сил у нас хватит.
Маниакис прекрасно понимал, что офицер никак не может простить себе ту давнюю промашку и хочет лишний раз продемонстрировать Автократору, на что он способен.
— Не надо. Пусть смотрят сколько угодно. Чем дольше они глазеют на мощь столицы, тем скорее поймут: когда наши нынешние трудности останутся позади, шутить с ними мы уже не будем. — Ответив Ипокасию, он едва не осенил себя знаком солнца, ибо его слова основывались не на уверенности, а скорее на суеверной надежде на то, что катастрофы, сотрясавшие империю, рано или поздно должны сойти на нет.
Но кубраты, постояв еще немного под стенами Видесса, за пределами досягаемости катапульт, повернули своих степных коньков и поскакали на север. Все, кроме одного, передвигавшегося пешком. Этот кочевник медленно побрел к городским воротам. Когда он подошел ближе, Маниакис вдруг заметил, что у него нет бороды. Автократор задумчиво подергал собственную бороду — прежде ему не приходилось встречать ни одного кубрата без малейших следов растительности на лице.
Добравшись до городской стены, номад вдруг воззвал к стражникам на чистейшем видессийском языке:
— Молю вас, во имя Фоса, отворите ворота, дабы я мог войти!
Обычно подобным образом выражались только образованные столичные жители. Но был ли этот кубрат вообще мужчиной? Его голос занимал среднее положение между контральто и тенором.
— Камеас! — вдруг, словно пробудившись, вскричал Маниакис. — Неужели это ты?
— Более или менее, величайший, — скорбно ответил постельничий. — Как только меня впустят, я обрету в этом больше уверенности. Я претерпел немало превратностей судьбы и повидал такого в том огромном, необузданно диком мире, что находится за стенами нашей столицы, что стал совершенно иным человеком.
— Немедленно впустите его! — приказал Маниакис стражникам у ворот, а сам заспешил по ближайшей лестнице вниз и, едва Камеас вошел в открытые ворота, заключил постельничего в объятия.
— Прошу тебя, величайший, — пролепетал тот, — подобная фамильярность совершенно недопустима для Автократора!
— Но ведь сейчас ты не в дворцовом квартале, достопочтеннейший Камеас, и не в моем шатре! Что означает, что не ты должен указывать мне, как я смею или не смею поступать, а я тебе, — смеясь, ответил Маниакис. — Следовательно, если мне захочется еще раз тебя обнять, так я и поступлю!
— Ты прав, — сдался Камеас. — Учитывая обстоятельства, я действительно не имею сейчас права голоса. — Он сказал это с видом человека, делающего вынужденную уступку неразумному младенцу.
Если бы Камеас был прежним энергичным и полным сил Камеасом, он, несомненно, нашел бы должные, безукоризненные по форме и дерзкие по существу, возражения, но… Бедняга выглядел совершенно изможденным, был тощ, как палка, и гораздо более бледен, чем обычно бывают евнухи. К тому же он страшно замерз и весь дрожал, хотя кубраты одели его по своему обычаю — в шерстяные шаровары и куртку из овчины.
— Приободрись, достопочтеннейший Камеас! — успокаивал постельничего Маниакис. — Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?
— О, верховая езда теперь для меня пустяки, — ответил постельничий. — Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. — Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. — Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.
