И в долине, там, куда не заглядывало с севера солнце, лежали последние сугробы. Желтела прошлогодняя трава, и кое-где проглядывала свежая поросль.
Седобородый старик укладывал камни в стену на границе двух полей: границе, отмеченной, без сомнения, кровью, что пролилась здесь несколько поколений назад.
— Ты кто таков, парень? — окликнул он прохожего, прищурившись, — и был в своем праве, поскольку мундир и гетры цвета хаки не давали понять, к какому клану тот принадлежит. Да и вообще Иштвана в форме даже знакомые не признавали.
— Я Иштван, сын Альпри, — ответил солдат, — из деревни Кунхедьеш.
— А-а, — протянул старик и кивнул. — Тогда добро пожаловать, сородич. Ясных звезд тебе.
— И тебе, сородич, пусть светят они ярко и долго. — Иштван поклонился и зашагал прочь.
Уже по дороге он осознал, что даже разговаривает теперь не так, как старик. Родной местный говор за годы службы стал казаться грубым и простецким. Теперь Иштван изъяснялся изящней, глаже. Среди сослуживцев он мог сойти за деревенщину, но дома каждое слово выдавало в нем горожанина.
Кунхедьеш, как любая дьёндьёшская деревня, прятался за внушительным частоколом. Сколько было известно солдату, его родной поселок жил в мире с двумя соседними деревнями, а вся долина — с лежащими рядом, однако спокойствие это могло быть нарушено в мгновение ока. Голос часового на вышке прозвучал весьма сурово — прохожему велено было назваться по имени.
— Я Иштван, сын Альпри, — ответил солдат, — и если ты, Чоконаи, сию секунду меня не впустишь, я тебе так врежу — света белого не взвидишь!
— А ты что, и войско с собой приволок? — со смехом поинтересовался часовой, он же двоюродный брат солдата, но держать Иштвана под воротами не стал и, ссыпавшись по ступеням, отворил калитку.
Когда ворота закрылись за спиной солдата, молодые люди обнялись.
— Звезды пресветлые, — воскликнул Чоконаи, — как же я рад тебя видеть!
— Звезды пресветлые, — в тон ему отозвался Иштван, — как же я рад, что ты меня видишь!
Чоконаи рассмеялся. Иштван — тоже, хотя вовсе не шутил: в бою ему не единожды казалось, что в родной деревне его больше не увидят.
За оградой дома Кунхедьеша стояли как прежде: приземистые, суровые, каменные или кирпичные, под остроконечными крышами (чтобы не скапливался снег), крытыми сланцевой плиткой (чтобы факел не смог их поджечь). И стояли они не впритык — чтобы от врага отбиваться было сподручней. А все-таки теперь деревня казалась Иштвану тесной — не то что прежде, когда он не видывал еще мира. «Сначала долина мне мала показалась, теперь в деревне тесно, — подумалось солдату. — Да что это со мной?»
— Ты, верно, рад, что вернулся, — заметил Чоконаи.
— Еще бы, — невнятно пробурчал Иштван, хотя сейчас это занимало его меньше всего.
— Ну так не стой столбом! Я тебя провожу до дому — вряд ли еще кто объявится. У нас и одного-то путника за день не дождешься, а о двоих и говорить нечего.
Судя по улыбке, Чоконаи был вполне доволен жизнью в такой глуши. Иштван когда-то и сам так думал. Сейчас он оглядывал лавки и корчмы — неужели все и прежде было таким маленьким? Таким убогим. Как же он раньше этого не замечал? И не представлял, что можно жить иначе. А теперь узнал — и родной Кунхедьеш будто съежился, как садится шерстяная кофта после стирки.
Навстречу им шел здоровенный мужик лет на десять старше Иштвана. Звали мужика Короши, и в прежние времена он попортил Иштвану немало крови. Как и раньше, Короши шагал нагло и развязно, но с тех пор, как и все в деревне, сильно сдал в размерах. Иштван шел ему навстречу, не напрашиваясь на ссору, но и не собираясь уступать — и Короши покорно уступил дорогу, даже не огрызнувшись.
— С возвращением, Иштван, — промолвил он. — Ясных звезд тебе.
— И тебе того же, — отозвался солдат, поперхнувшись от неожиданности, и покосился на Чоконаи — того дружеское приветствие Короши удивило не меньше.
«Должно быть, все дело в мундире». Солдат не сразу сообразил, как выглядит в глазах односельчан: как боевой ветеран, повидавший немало сражений и готовый развязать еще одно.
— Вон твой дом, — указал Чоконаи. — Не забыл? А я побежал обратно. Если заметят, что у ворот никого нет, мне влетит.
— Да чтобы я родной дом забыл? — воскликнул Иштван. — Если ты думаешь, что я такой дурак, может, и правда надрать тебе уши?
Чоконаи удрал.
Странно, но родной дом был совершенно таким же, каким запомнился. Поразмыслив, солдат понял, почему — для него этот дом уменьшился уже давно: в младенчестве казался огромным, в юности стал обычным. Таким и остался. И служба в армии никак не повлияла на завершившийся процесс.
Вместо окон в доме Иштвана были бойницы — как в любом другом доме Кунхедьеша. С кухни потянуло изумительным ароматом матушкиного паприкаша, и солдат едва не захлебнулся слюной. Все вокруг казалось маленьким и убогим, а вот запах паприкаша стал еще вкусней. Давненько он не чуял такого сладостного духа. Иштван сглотнул и постучал в дверь.
В доме загомонили, и миг спустя Иштван увидал прямо перед собою свое сгорбившееся и постаревшее подобие.
— Отец!
Родитель Иштвана выронил башмак и дратву.
— Иштван!
При звуке этого имени в доме зашумели еще пуще. Альпри стиснул сына в объятьях.
— Звездами клянусь, служба сделала из тебя мужчину!
— Да ну? — Солдат пожал плечами и переступил порог. — По-моему, я вовсе не изменился.
Альпри изьяснялся тем же горянским говором, что и вся деревня. Иштван сам не знал, отчего это так его изумило.
Все семейство по очереди тискало блудного сына в объятьях, колотило по спине и твердило, как он вырос: матушка, дядьки и тетки, сестры, двоюродные сестры и братья, двоюродный дед с костылем… Кто-то — Иштван в суете не заметил, кто — сунул ему в руки рог, наполненный медом. Солдат разом осушил его. Рог отобрали и сунули другой, тоже полный. Иштван опорожнил и его. До жуткого горлодера, каким пробавлялись в армии, мед не дотягивал, но хмелю в нем было изрядно. После двух рогов солдата прошиб пот, и он разом забыл про горянский говор родственников.
В руках солдата, как по волшебству, очутился третий рог.
— Идем. — Матушка взяла Иштвана под локоть. — Я как раз накрывала к ужину.
— Пускай поболтает с нами, Гизелла, — возразил отец. — Парень только домой вернулся, не успел даже рассказать — надолго ль. Понятное дело, ему захочется узнать, что у нас тут случилось, пока его не было.
— Вообще-то я зверски проголодался — и одни звезды знают, как давно не пробовал настоящего паприкаша, — заметил Иштван.
Гизелла просияла. Альпри явно изумился и обиделся немного, но сделал вид, будто ничего не случилось. Иштван поспешно уселся за стол. Для большого и шумного семейства Альпри события в их долине были важней бушевавшей по всему континенту Дерлавайской войны. Война казалась им призрачной — а Иштвану казалась нереальной сама долина.
На вкус паприкаш оказался таким же чудесным, как и запах, — в точности таким, каким помнился солдату. Иштван повторял это снова и снова, и мать краснела от удовольствия. Но даже с полными ртами родичи — как всегда — рассказывали о погоде, о стадах, о местных скандалах, о несчетных пороках жителей соседней деревни Сомбатей и еще более гнусных делишках едва заслуживающих человеческого имени негодяев из соседней долины. Иштван и хотел бы утихомирить их, но не мог.
Прошло немало времени, наконец двоюродный дедушка Баттьянь спросил:
— Ну как в мире дела, мальчик мой? Не забыли ль звезды твое имя, когда ты был вдалеке от дома?
Это был хороший вопрос. Над столом повисло напряженное молчание — родня Иштвана ждала, что скажет на это солдат. Иштван обвел близких взглядом. Кое-кто из мужчин, как ему было известно, выбирался из долины, но недалеко. Они не видели того, что видел он. Не прошли через то, что выпало на его долю.
