из драгоценных сортов дерева, но чаще всего с неизбежностью возвращался к суровому мозаичному лику Фоса, взирающему с купола на своих верующих.
— Какой изумительный храм, — прошептала она Фостию в третий раз с начала церемонии. — В каждом провинциальном городе утверждают, что их главный храм построен по образу и подобию этого. Но почему-то умалчивают, что все эти модели лишь игрушечные.
Фостий негромко кашлянул, не раскрывая рта. То, что Оливрия находила восхитительным, его лишь раздражало. Его глаза сами собой обратились к куполу.
Никто не мог с легкостью выдержать взгляд Фоса: казалось, его глаза заглядывают тебе в душу и примечают на ней каждое пятнышко. Даже Фанасий дрогнул бы под этим оценивающим взглядом. Ради одного лика на куполе Фостий готов был простить храму все остальное.
Регент опустил руки. Мальчики смолкли. Их голубые одеяния мерцали в свете ламп. Эхо музыки медленно стихло. Окситий начал произносить молитву Фосу, и заполнившие храм прихожане подхватили ее. Эхо их голосов заметалось под куполом.
— Мы не только молим тебя о благословении, Фос, но и смиренно шлем тебе благодарность за возвращение Фостия, сына Криспа, наследника престола Видесса, и за твою помощь во всех испытаниях, которые он столь отважно преодолел.
— Он никогда в жизни не был смиренным и уж точно не стал таким, надев синие сапоги, — прошептал Фостий Оливрии.
— Тише, — прошептала она в ответ; Собор успел околдовать ее своим очарованием.
— И ты, владыка благой и премудрый, конечно же, взираешь с благосклонностью на окончание испытания ересью, которому подверглась империя, и на то, что символом сего окончания послужил недавний союз его младшего величества с его прелестной нареченной.
Прихожане зааплодировали, энергично возглавляемые Криспом. Фостий был убежден, что Окситий никогда не понял бы, что такое символ, даже если бы тот подкрался и дернул его за бороду; скорее всего, эти слова в уста патриарха вложил сам Автократор.
— Мы благодарим тебя, Фос, за мир и процветание, и еще раз за возвращение его младшего величества в столицу и в лоно его семьи, — нараспев произнес Окситий.
Хор вновь запел. Когда гимн смолк, патриарх распустил паству: благодарственный молебен не являлся полной и формальной литургией. Выйдя на длинные и широкие ступени перед входом в Собор, Фостий заморгал от лучей августовского солнца. Катаколон по-братски ткнул его пальцем в ребра и сообщил:
— В вашей семье тебя заботит только одно лоно — лоно Оливрии.
— Ну ты и бесстыдник, клянусь благим богом! — возмутился Фостий, но все равно не смог удержаться от смеха. Катаколон не испытывал к нему злобы, и потому ему сходили с рук шуточки, из-за которых оба его брата наверняка бы поссорились.
Во дворе перед Собором столпились люди, чье невысокое положение не позволило им присутствовать на самом благодарственном молебне. Когда Фостий стал спускаться по ступенькам, направляясь к своей лошади, они приветственно закричали. Фостий помахал им в ответ, в который раз гадая, сколько из них совсем недавно столь же громко прославляло светлый путь.
— Ты сегодня говорил со своим богом совсем недолго, — сказал Фостию халогай, держащий голову его коня. Произнес он это с одобрением или, по меньшей мере, с облегчением.
Фостий помог Оливрии забраться в седло, потом уселся верхом сам. Халогаи окружили возвращающуюся во дворец императорскую семью. Оливрия ехала слева от Фостия, Эврип справа.
— Ты вернулся. Ура, — бросил средний брат, скривившись, и поехал дальше, глядя перед собой.
— Нет, подожди, — резко отозвался Фостий. — Меня уже тошнит от твоего остроумия. Если ты хотел, чтобы я исчез навсегда, то у тебя была возможность этому поспособствовать.
— Я тебе уже говорил, что у меня нет задатков убийцы, — ответил Эврип.
— Тогда прекрати со мной разговаривать так, словно они у тебя имеются.
После этих слов Эврип взглянул на него вновь, но взгляд его оказался отнюдь не дружелюбным.
— Брат мой, — заявил он, — то, что я не захотел проливать твою кровь, вовсе не означает, что я готов прижать тебя к своей груди.
— Этого недостаточно, — сказал Фостий.
— Мне хватает и этого, — ответил Эврип.
— А я тебе говорю — этого недостаточно, — твердо произнес Фостий. — Когда-нибудь, если доживу, я надену красные сапоги. Если у нас с Оливрией не родится сын, то ты станешь следующим в очереди на престол. Но даже если сын родится, он еще долго будет ребенком. И может настать день, когда ты решишь, что узы крови не столь уж и важны, или же тебе понравится мысль обрить мне голову и заточить в монастырь: в этом случае ты и трон получишь, и свою нежную совесть пощадишь.
— Я не стану так поступать, — нахмурился Эврип. — Ты сам говорил, что у меня был шанс.
— Ты не станешь так поступать сейчас, — возразил Фостий. — А через десять лет, а через двадцать, когда мысль о том, что ты навечно останешься вторым, станет для тебя невыносима? А что произойдет, если я решу, что не могу доверять тебе? Я ведь могу нанести удар и первым, братец. Ты над этим когда- нибудь задумывался?
Эврип давно научился скрывать свои мысли, но Фостий наблюдал за ним всю жизнь и увидел, что сумел его удивить. Однако удивление Эврипа быстро прошло.
Он уставился на Фостия столь же пристально, как тот — на него.
— А ты изменился, — медленно произнес Эврип.
Его слова прозвучали словно обвинение.
— Разве? — как можно нейтральнее спросил Фостий.
— Да, изменился. — Теперь это было обвинением. — До похищения ты не имел и малейшего понятия о том, куда стремишься и чего хочешь. Ты знал лишь, что настроен против…
— Всего, что имеет отношение к отцу, — прервал его Фостий.
— Вот именно. — Эврип едва заметно улыбнулся — Но быть против — легко. Гораздо труднее найти и понять, чего же ты хочешь сам.
— А ты знаешь, чего хочешь, — вставила Оливрия.
— Конечно, знаю, — подтвердил Эврип. Слова «красные сапоги» повисли в воздухе невысказанными. — Но мне, похоже, их не получить. Теперь Фостий тоже знает, чего хочет и что это для него значит, поэтому он стал для меня гораздо опаснее, чем прежде.
— Да, стал. Насколько я вижу, в такой ситуации у тебя два выхода: или ты попытаешься меня устранить — но ты сам сказал, что не хочешь этого, — или станешь работать со мной. Если помнишь, мы с тобой говорили про это еще до моего похищения. Тогда ты меня высмеял. Может быть, нынче ты запоешь иначе? Второй человек во всей империи может создать или найти себе великую роль.
— Но это не будет первой ролью, — возразил Эврип.
— Я знаю, что тебе нужна именно она. Но если ты сейчас посмотришь вперед, то увидишь перед собой только одного человека. А если оглянешься, то увидишь всех остальных. Разве этого недостаточно?
Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы Эврип задумался. И когда он ответил: «Это не то, чего я хочу», в его словах не чувствовалось прежней враждебности.
Крисп ехал впереди младших членов императорской семьи. Когда копыта его коня зацокали по булыжной мостовой перед зданием чиновной службы, где некогда был заключен Диген, какой-то прохожий на тротуаре нараспев произнес:
— Благослови вас Фос, ваше величество.
Крисп помахал ему и поехал дальше.
— Вот чего я хочу. — Теперь в голосе Эврипа пробилась болезненная зависть. — Кто станет прославлять генерала или министра? Вся слава достается Автократору, клянусь благим богом!
— И все обвинения тоже, — уточнил Фостий. — Если бы я мог, Эврип, то всю славу отдал бы тебе; меня она волнует настолько мало, что может отправляться прямиком в лед. Но быть правителем империи значит гораздо больше, чем выслушивать приветствия людей на улицах. Пока меня не похитили, я не задумывался над этим всерьез, но с тех пор у меня открылись глаза.
