Фургон, в котором он находился, петлял по дорогам столь узким, что по ним, казалось, и лошадь не пройдет, а уж тем более нечто на колесах.
И, конечно же, никто не обращался с ним так, как Сиагрий и Оливрия. Всю жизнь окружающие выполняли, а то и предвосхищали любое его желание и прихоть.
Единственными исключениями были отец, мать, когда была жива, и братья — а как старший брат он научился добиваться своего и от Эврипа с Катаколоном. И ему даже в кошмарном сне не могло привидеться, что дочь главаря мятежников и какой-то головорез станут не только поплевывать на его желания, но и командовать им.
Им же и в голову не приходило, что они не имеют права поступать иначе.
Когда дорога приблизилась к очередному из бесчисленных поворотов, Сиагрий сказал:
— Эй, ты, ложись. Если тебя кто и увидит, это наверняка окажется кто-то из наших, но никто еще не дожил до старости, полагаясь на авось.
Фостий улегся на дно фургона. Когда Сиагрий в первый раз велел ему так поступить, он заартачился, и Сиагрий тут же влепил ему затрещину. Выпрыгнуть и убежать Фостий не мог, потому что запястья ему стягивала веревка, привязанная другим концом к фургону. Он мог, конечно, подняться и закричать, призывая на помощь, но, как сказал Сиагрий, большинство местных жителей были фанасиотами.
Когда он попробовал не подчиниться, Сиагрий сказал еще кое-что:
— Слушай, парнишка, ты, наверное, думаешь, что сможешь высунуться из фургона и погубить нас. Возможно, ты и прав. Но советую тебе запомнить вот что: обещаю, что тебе не доведется увидеть наши головы на кольях возле Вехового Камня.
Блефовал ли он? Вряд ли. Несколько раз мимо проезжали другие фургоны или всадники, но Фостий лежал спокойно. В большинстве случаев, когда ему приказывали лечь на дно фургона перед поворотом, где дорога не просматривалась, на ней никого не оказывалось. Вот и сейчас через минуту-другую Сиагрий бросил ему через плечо:
— Ладно, парень, можешь лезть обратно.
Фостий вернулся на свое место между силачом возницей и Оливрией и спросил:
— Да куда вы меня везете, в конце концов?
Он задавал этот вопрос со дня похищения. Как и всегда, Оливрия ответила:
— Не будешь знать — не проболтаешься, если тебе повезет сбежать. — Она поправила упавшую на щеку прядь волос. — Если ты, конечно, решишь, что стоит попробовать.
— Может, мне этого меньше хотелось бы, если бы вы мне больше доверяли, — возразил Фостий. Его религиозные убеждения почти не отличались от догм фанасиотов, но ему было трудно заставить себя полюбить людей, которые его опоили, похитили, избили и лишили свободы. Он решил рассмотреть эту проблему с теологической точки зрения. Быть может, ему следует одобрить их действия, потому что они избавили его от отвратительно комфортабельного мира, в котором он проживал?
Нет. Пусть он небезупречно религиозен, но тех, кто его мучает, он и сейчас воспринимал как врагов.
— Не мне решать, можно ли тебе доверять, — сказала Оливрия. — Это сделает мой отец, когда ты предстанешь перед ним.
— И когда это случится? — в несчетный раз спросил Фостий.
— Когда надо, — отрезал Сиагрий, опередив Оливрию. — Тебе не кажется, что ты задаешь чертовски много вопросов?
Фостий промолчал, надеясь, что делает это с достоинством, и опасаясь, что со стороны он выглядит вовсе не так, как ему хотелось бы. Легко сохранять достоинство, когда его подкрепляют роскошные одеяния с золотым шитьем, неоспоримая власть и пышный дворец со множеством слуг. Гораздо труднее выглядеть достойно в драной занюханной тунике и со связанными ногами, а еще труднее было делать это несколько дней назад, когда Фостий, весь загаженный и вонючий, оказался во власти тех, на кого хотел произвести впечатление.
Громыхая колесами, фургон приближался к очередному повороту, а это означало, что Фостию предстояло вновь прятаться — или, может, правильнее сказать «быть спрятанным»? Даже его учитель грамматики не ответил бы с ходу на такой вопрос — на полу фургона. Однако на сей раз, когда поворот был без происшествий преодолен, Сиагрий удовлетворенно хмыкнул, а Оливрия негромко захлопала в ладоши.
— Эй, ты, вставай, — велел Сиагрий. — Считай, почти приехали.
Фостий все еще думал, что его привезли в порт Питиос, хотя запаха моря не ощущал. Питиос он никогда не видел, но представлял городом вроде Наколеи, только, вероятно, еще меньше и замызганнее.
Показавшийся впереди городок был и в самом деле меньше и замызганнее Наколеи, но на этом сходство с представлениями Фостия кончалось. Это был никакой не порт, а кучка домов и мастерских в долине, чуть более широкой, чем большинство из попадавшихся ему на пути.
Угрюмый форт со стенами из серого известняка возвышался над окружающими домишками, словно Собор в столице над остальными зданиями.
— А это еще что за дыра? — спросил Фостий и сразу пожалел о своем тоне, ясно подразумевавшем, что городишко недостоин того, чтобы в нем жили. Именно так он и считал — да как мог человек захотеть прожить всю свою жизнь в какой-то паршивой долине? И как мог после этого утверждать, что прожил ее достойно?
Впрочем, глупо выкладывать похитителям подобные мысли.
Сиагрий и Оливрия переглянулись.
— Он все равно узнает, — сказала Оливрия. Сиагрий неохотно кивнул, и тогда Оливрия ответила Фостию:
— Этот город называется Эчмиадзин.
На мгновение Фостию почудилось, будто девушка чихнула, потом до него дошло.
— Похоже, это васпураканское слово.
— Правильно, — подтвердила Оливрия. — Мы тут совсем рядом с границей, и немало принцев называют его своим родным городом. Но главное то, что именно в Эчмиадзине начал проповедовать святой Фанасий, поэтому для его последователей он стал главным городом.
Если Эчмиадзин считался столицей фанасиотов, то Фостий мог только радоваться, что его не привезли в какую-нибудь отдаленную деревушку. В столице он выболтал бы эту мысль, не задумываясь, а друзья и приятели Фостия — иногда он с трудом мог отличить одних от других — наверняка бы расхохотались. При нынешних же обстоятельствах молчание вновь показалось Фостию самым разумным поведением.
Жители Эчмиадзина неторопливо шагали по своим делам, не обращая внимания на появившегося среди них инкогнито младшего Автократора. Оливрия оказалась права — многие из прохожих выглядели как васпуракане: от своих видесских соседей они отличались более широкими плечами и мощным торсом. Старенький священник-васпураканин, облаченный в темно-синюю рясу иного покроя, чем у клириков- ортодоксов, ковылял по немощеной улице, опираясь на посох.
Судя по внешности часовых у ворот форта, они сделали все возможное, чтобы отличаться от халогаев в позолоченных кольчугах, но при этом иметь право называться солдатами.
Вооружены они были каждый по-своему и стояли, прислонясь к стенам или опираясь на копья, как угодно, но только не прямо.
Но Фостию был хорошо знаком такой по-волчьи оценивающий взгляд — так всматривались халогаи в любого, кто приближался к дворцу.
Однако едва узнав Сиагрия и Оливрию, часовые оживились, запрыгали, завопили и принялись хлопать друг друга по спинам.
— Клянусь благим богом, вы сцапали-таки этого мелкого педика! — заорал один из них, тыкая пальцем в Фостия. Так… судя по всему, его репутация упала еще ниже.
— Прошу вас, друзья, сообщите моему отцу, что он здесь, — попросила Оливрия. Сорвавшись с ее губ, как, впрочем, и с губ Дигена, фанасиотское обращение показалось Фостию свежим и искренним.
Грубые мужики заторопились выполнить ее просьбу. Сиагрий натянул вожжи и спрыгнул с козел.
