– Ну? – минут через десять спросила тетя Буня. – Заснул что ли, тугодум?
– О чем мы? – встрепенулся Васька.
– Ты дурочку не валяй – прекрасно знаешь! А будешь хитрить – голову отрублю. Как Олоферну!
– Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
– Большой разницы, прости, не вижу!
Но тетя Буня ошибалась – в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…
– Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
– Близко. Горячо. Но не точно. – И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
Это было слишком для одного дня – и топор, и меч! На одну голову.
Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна – беднягу обезглавила, конечно…
– Иудифь, – прошептал он. – Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
– Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька – дружочек, – я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!
Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
– Милый мальчик, я и не думала головку рубить, – причитала, как в былые времена на кухне. – Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе – все-все-все.
Птичка в авоське
Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
Васька, как мог, поведал свои похождения – от старой коммуналки до израильского консульства.
– Закурим-ка ивана-да-марью[21] для чистоты мысли, – и тетя Буня умело скрутила цигарку. – Будешь?
Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.
– Так вот, друг милый, ничего веселого в твоей истории нет – дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!
– Нормальный мужик, – запротестовал Васька. – И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат…
– Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на «Мосад» – нюх-то сохранился, – и тетя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. – Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В?третьих, Гаврила, он же Габриель – очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе – ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.
– А Сероштанов, он же Белобрюков?
– Сероштанов просто мудак, – коротко разъяснила тетя Буня. – Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети – надо вызволять!
Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без – марьи:
– Давно, давно хочу! – горячо заговорил он. – Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?
– Дите малое! – проворчала тетя Буня. – Не знаешь разве, что вызволяют одним махом – жертвенной любовью.
У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки – сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.
– О чем это я? Что такое? – запамятовал он. – Какая-то старушка! Видать, я – Иван, она – Марья. Или наоборот?
Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:
– А чем жертвовать-то?
– Всем, Васенька, жертвуй, – донеслось сквозь временную мглу. – Всем, что под руку попадет!
– Под какую? – удивился увядающим языком. – А чем жертвовать?
– О, да ты, миленький, поплыл, – всполошилась тетя Буня. – Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.
Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…
– Как ты, Васенька? – спрашивала тетя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.
– Нормально, – отвечал он с большим опозданием.
Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.
– Авоська! – сообразил Васька.
Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире – калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка – то воробей, то мухоловка – трепетала в авоське.
Печальный образ, раз явившись, не оставлял – птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.
Очухавшись, Васька сразу вспомнил:
– Птичка в авоське!
– Не надо трактовать прямолинейно, – покачала головой тетя Буня. – Была ли авоська дырявой – вот в чем вопрос, Васенька!
– Авоськи всегда дырявые, – сказал он вполне осмысленно.
Маленькая, седенькая, с желтыми почти шестиугольными глазами тетя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.
– Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.
– В принципе, я не против, – согласился Васька. – Но кто же тогда Шурочку вызволит?
– Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить – тебя ждут большие перемены. Образно говоря – смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?
– А нельзя ли еще коньячка? На посошок, перед большими переменами!
Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.
Тетя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.
– Гуляем! Где наша не пропадала! Прием что ли закатить?
– Ну его к лешему! – не согласился Васька. – Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.
Но тетя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.
– Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!
По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тети Бунин чудовищной длины лимузин – в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии[22] и хаккаранды.[23]
Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.
Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно – батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, белье из прачечной. Но птичка?!
Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.
Васька хотел поделиться раздумьями. А тетя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая желтых глаз.
О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тети Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське – заурядное, в принципе, явление.
И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.
Кебрада
Тетя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолпленной.
Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.
Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем – вычисленное и предсказанное с точностью до суток природное явление.
Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.
Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.
По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором – бумажки, листочки и прочая дрянь.
Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.
«Зеленый патруль», – решил Васька. – Плавают безвозмездно. Чистят океан!»
Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, – швыряйте! подчистим!
– Получка, – туманно сказала тетя Буня, – отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!
И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, поперли в гору.
Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.
Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.
– Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгеть!
Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.
А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие черно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.
Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик,[25] полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень,
