Перпендикулярные видения
Когда человек без чувств, он не видит снов. Его посещают видения.
То есть сны – продукт чувств. Видения вторгаются извне, замещая временно утраченные чувства. Бог знает, откуда они приходят, эти варианты судьбы. Не осуществятся в нашем мире, значит, где-то в других – параллельных или перпендикулярных.
У Шурочки гостили, кажется, видения перпендикулярные. С признаками параллелизма и пограничной лексикой.
Она летела в самолете. Рядом сидел Васька, время от времени заменявшийся Сероштановым. Он беспрерывно ерзал, особенно, когда бывал Сероштановым, и Шурочка раздражалась. Хотела пересесть, но все было занято похрюкивавшими броненосцами, которые вообще вели себя нагло – курили без просвета, плевались на ковры и читали газеты. В довершение Васька начал жаловаться на судьбу.
– Меня набили плохими опилками, – хныкал он. – Всюду колются!
– Не манди![42] – вконец рассердилась Шурочка. – Сиди на жопе ровно!
Васька сгинул, а возник Алексей Степаныч, который, впрочем, не только мандил и ерзал, но был вонюч и пьян.
– Александра! – дышал он чем-то многодневным. – Ты же знаешь, у меня в жопе глаз! Представь, с одной стороны вижу сиденье в цветочек, с другой – прямую кишку говна. Интересно, да утомляет!
– Потерпите, потерпите, – через силу успокаивала Шурочка. – Все пройдет и рассосется.
– Ты не понимаешь, Александра! С глазом в жопе я могу приносить посильную пользу обществу!
И только тут Шурочка обратила внимание, что Алексей Степаныч вообще-то слепенький. А на нее смотрит исключительно полной жопой. Стало противно до тошноты. Полет был нескончаемый. Броненосцы зачастили в сортир, устроив в проходе марафон с эстафетой. Рядом сидел один одинешенек Алексей Степаныч на коленях у Сероштанова, сиявшего золотыми плодотворными ушами, зубами, глазами, носом. Даже сопли у него текли золотые, бережно накопляемые в рвотном пакете.
Так одиноко было в этом душном мире, что Шурочка воскликнула:
– Господи, где же мой Васенька?! Я бы пошла за него!
А Васька как раз заглядывал снаружи в иллюминатор. Ловко ворочая пальцами и мордой на языке глухонемых, он сказал со слезами в голосе:
– Ты, принцесса, за меня не пойдешь – я нищий!
– В каком смысле? – насторожилась Шурочка.
– Да в том, – продолжал он гримасничать и фигасничать, – что я вернул глаз Моктесумы мексиканскому народу. Как жить народу без глаза?
– А уши?
Васька гордо покрутил головой:
– Разве не видишь? Ты права – большие уши красят парня!
Шурочка с ужасом глядела на огромные коричневые прорезиненные уши, которые иначе как макинтушами нельзя было назвать. Она побежала, расталкивая броненосцев, в хвост самолета, извивавшийся уж, будто невтерпеж на сковородке. Задний проход теснил, не пускал, сужался, но Шурочка изловчилась, юркнула и – очнулась в испарине.
Некоторое время не могла сообразить где, почему на столе. Вот голый Васька рядом! И вспомнила все разом. За исключением призрака, никак не вмещавшегося.
Сползши на пол, приблизилась к окну – день клонился к поспешным здесь серебряным сумеркам. Звонили колокола в соборе Святой Приски, по-вечернему лаяли собаки и тарахтели на крутых улицах мотоциклы. Она глубоко вдохнула весь этот атардесер[43] и внимательно оглядела комнату.
Васька подавал признаки жизни – ворочался и покашливал. Шурочка усадила его, обернула простыней и поволокла под руки из трапезной, удивляясь, какой он на сей раз тяжелый, хотя похож на призрака.
– Изумруд! – догадалась она. – Глаз, а весит, как вся жопа.[44]
Что же касалось Пако и ушей, так они скрывались для Шурочки в сплошном атардесере, переходящем в обскуридад.[45]
Достоинства третьего глаза
Известно, что мистический третий глаз открывается над переносицей, глубоко прозревая суть вещей. Хотя, как всегда, бывают исключения – взять Васькин случай.
Бесспорно, глаз Моктесумы способен на многое, мог бы поделиться мировыми тайнами и секретами бытия, но, сунутый небрежно в столь странное для царственного знака место, не желал общения, лишь грозно разгорался.
Очухавшись на серебряно-фениксовой койке, Васька заметил, что за окном ночь, а в комнате как бы светает – хоть читай. Люстра и ночник очевидно не горели. Источник находился где-то сзади, а именно – в заду, который, простите за грубое слово, флуоресцировал, лучась зеленовато, как циферблат часов. Рядом сидела зачарованная Шурочка, не в силах оторваться от феноменального, похлеще полярного, сияния.
– Что? – спросил Васька, вывернув шею и пытаясь разглядеть. – Новая мазь? Или Пако вкрутил стосвечную лампочку?
– Можешь надеть штаны? – задумчиво произнесла Шурочка.
Васька кое-как поднялся, натянул шорты, но свет не отключился.
Шурочка накинула поверх верблюжье одеяло, потом плюшевое покрывало, потом приложила подушку – сияние прошибало! Даже усиливалось от сопротивления материалов.
Васька растерянно усмехнулся:
– Странная, конечно, штука! Зато до хрена экономии – выпивка, электричество! Попроси у Пако еще мази, буду твоим домашним светлячком.
– Боюсь, не в этом дело, – отвернулась Шурочка.
– В чем же? Почему ты как на похоронах, когда радоваться должна? Какая-нибудь хирургическая ошибка? Уши! – воскликнул он. Поднял руки, но прикоснуться боялся.
– Ушей нет, – еле вымолвила Шурочка.
– Господи! – охнул Васька, боком, как ворона, подпрыгивая к зеркалу. – Да вот же!
В призрачном изумрудном свете уши были хороши! Как новенькие. Без повязок, без йода, без боли. Васька залюбовался:
– Не ожидал. Тонкая работа. Вот новейшая технология! Как, Шуреньчик?
– Удались, – попыталась она улыбнуться. – Славные.
– Да что с тобой, милая? Есть претензии?
– Нет-нет-нет! – Шурочка осторожно обняла его. – Ты все преодолел, дорогой, и я для тебя на все готова.
Но прозвучало это слабо. Было похоже, что они в мертвой зоне, в точке молчания – такие дохловатые, заморенные, сонные выползали слова. То ли обморок и наркоз сказывались…
Васька задремывал. Да, бывает – исполнится желаемое, а счастье, увы, не так огромно. Особенно в тех случаях, когда долго жаждал и алкал – сам путь достижения любопытней цели.
– А Пако? – спросил Васька, укладывая поудобней ослепительный зад. – Будет свидетелем на свадьбе?
– Не знаю, не знаю, где он будет свидетелем, – тихо ответила Шурочка. – Засыпай, милый котик. Утро вечера мудреней.
Полуночные страсти
Все же народные пословицы да поговорки часто попадают пальцем в небо. Может, для кого-то и утро, но для Васьки именно ночь оказалась куда мудреней.
Он спал, исходя изумрудом, как редкая диадема в ювелирном магазине. Шурочка застыла на краешке кровати в думах о грядущем, которое представлялось весьма и весьма темным – глаз полыхает, будто зарница, Пако исчез с ушами, все провалено, и Алексей Степаныч бесспорно примет меры. «Будь что будет, – решила она. – Провались пропадом – надоели сети, хуже редьки!»
В эту полуночную пору, когда активизируются действующие призраки, Илий в удаленной штольне отыскал, наконец, дона Борда. Тот был не в духе, мрачен и тосклив. Без видимого смысла перебирал ржавые оковы, кандалы, шахтерские кирки и черепа.
– Ты, сокровище, меня поражаешь! – порицательно удивился он. – Вижу, нудистом заделался! Небось, за девками ухлестываешь, а о Ваське позабыл. Баста! Одумайся!
Илий рухнул на колени.
– Батюшка, сеньор, всего святого ради, помогите! Застрял, батюшка!
– Экий, право, болван, – проворчал дон Борда.
Отбросил кандалы, сверкнувшие чистым золотом, и сурово взглянул на Илия.
– Только ради Васьки. Запоминай! – Прикрыл глаза, потянулся, как спросонок, быстро присел и растворился. – Обычная физкультура, – раздался голос из мрака. – Но при этом необходимо мыслить о мирозданье, с первого этажа до последнего. Не всякий болван способен. Ну, давай!
Илий отчетливо представил мирозданье в виде пирамиды, увитой конструкциями Ле Корбюзье и Василием Блаженным, потянулся, присел и благополучно очистился от призрачного мусора, став невидимым энергетическим копьем. Впрочем, форма зависела от настроения, и сейчас была решительной.
– Сеньор, не знаю, как благодарить!
– Вали, вали к Ваське, пока не поздно, – отозвался дон Борда.
Святая Приска не шутит! Нос вемос! Аста пронто![46]
Илий молниеносно и копьеобразно, опережая звездные и фонарные световые потоки, ворвался в изумрудный номер. Замерев на миг, обернулся птичкой типа крохотного голубя и юркнул в спящего Ваську, как в давно покинутое гнездо.
– Привет! – подала голос позабытая всеми душа. – Нагулялись? А я за двоих отдувалась. Намучилась – сил моих нету! Отдохнуть бы – хоть в чистилище…
– Кайате, порфавор,[47] – оборвал Илий. – Разговор есть с хозяином!
И он принялся нашептывать Ваське, стараясь не будить, те бесценные сведения, которые человек может получить только во сне от любящего, дружеского духа.
Узнав все, что было, и чему, вероятно, предстояло быть, Василий очнулся, как от выстрела под ухом. Не отворяя глаз, он видел, ощущал, как много навалилось и, можно ли сказать? – гнетло. Наверное, нельзя. Хотя гнетло сильно – изумруд, двурушничество Шурочки, святая Приска с ультиматумом. «Да это просто заговор», – думал Василий.
Если размышлять о жизни, лучше всего, когда в ней чего-нибудь не хватает, зато есть перспективы. Василий имел теперь кучу добра – бабушку, наследство, невесту, третий глаз, а перспективы таяли, как мудро замечено, в перспективе. Он чувствовал, что погорел, превратился в пепел без видимых гарантий возрождения.
– Пиз! – сказал он в отчаянии. – Дец!
– Что, Васенька, что? Куда деться? Я здесь! – встрепенулась Шурочка. – Спи, дорогой, – это кошмары.
– Кошмары? – вскочил он на кровати, всевозможно сверкая и болезненно подпрыгивая в такт словам. – Кошмарное предательство! Напрасны пени! Где уши? Где?
Шурочке показалось, что суженый рехнулся на почве ушей, как Пако на собаке:
– Что ты, милый? Успокойся! Каждое на месте.
– Не отпирайся, – я знаю все, – перешел он на шепот. – Где золотые богини плодородия? Ты их припрятала, скажи?
Шурочка помертвела. Закрыв лицо руками, она тоже шептала нечто похожее на молитву.
