Утром того дня Туз получил таинственное письмо из Испании от уже позабытой им гадательной поэтессы Сони. Все порывался прочитать, а тут чертово собрание коллектива…

«Да, неудачное сочетание, – согласился Лелеков. – Пусть будет “собор” или, что тоже, древнегреческая “синагога”»…

Всем понравилось, что состоится не просто собрание, а синагога, где никому из присутствующих не доводилось бывать, и Филлипов, не мешкая, открыл ее.

«Падение нравов, корысть и стяжательство, – начал, не глядя в глаза. – Покайся, и ступай с миром»…

Прежде Туз старался всем соответствовать – и Филлипову, и Липатовой, и Лелекову, и Электре, и даже какому-то Башкарме. А теперь ему, как и всей стране, надоело вести себя скромно и предсказуемо. Хотелось участвовать во всеобщем взбрыкиванье и битье копытами, в деяниях шумерской силы ме – таинственной сущности любого явления природы и общества. Хоть и чувствовал себя кругом виноватым, но не стал каяться, а свалил все на удручающее положение с генофондом, повыбитым в их сраной совковой стране. Чего же, мол, с него спрашивать?

И вся синагога почти согласилась, за исключением Филлипова. После восстановления неопалимой купины на Синайском полуострове он стал чрезмерно строг, словно получил из первых рук ветхозаветные скрижали. Вероятно, так подействовал суровый пейзаж, открывшийся ему с горы Моисея.

«Безбожник! Благодати веры в тебе нет и знаний ни на грош! – вспыхнул он. – Что смыслишь в замыслах Творца?! Россия – великая страна, покуда идет своей дорогой!»

«Но жертвы режима, равенство в нищете, права человека?!» – воскликнули хором Вера, Надя, Люба.

«Ах, права человека!? – как-то прокурорски ухмыльнулся Филлипов. – Думаете, Творец замыслил весь этот мир только для того, чтобы мы жили в достатке и пользовались правами?! Нет, Он обещал не права, а муки и пот, когда изгонял из рая. Создал нас по своему духовному подобию и любит в нас Свой Образ – вечный вселенский дух, а не плоть. Конечно, завещано „не убий“. Но, невзирая на права, Он сметает нас огнем и водами с лица земли! О, братие, в отрыве от Господа жизнь человеческая – прах! Ничто перед движением духа! А гуманизм – сатанинская затея!» И сокрушенно опустил длинный нос долу.

Туз насторожился, к чему это клонит Филлипов – не хочет ли потребовать смертной для него казни? Жутковато становилось от обвинительной речи, в которой то и дело являлись глагол и каленое железо, необходимые стране для выжигания пороков и лжепророков.

Филлипов припомнил Тузу и оправдание Иуды, продиктованное не иначе как самим сатаной. Совсем распалившись, точно сухой куст в пустыне, нарек его орудием иномирян и бесов. Мол, именно они для темных нужд возбуждают его седьмую чакру, пользуясь семенем в корыстных целях. В конце концов сильно перегнул, обличая. Предстал реставратором жестокой ветхозаветности. Устрашил синагогу антигуманизмом и настроил против себя. Чтобы снять напряжение, Лелеков предложил ему погудеть.

О проступках Туза позабыли, как о невинной шалости. Однако он не заметил такого поворота, задумавшись об иномирянах и бесах. У первых, конечно, было полно возможностей похитить его для эксперимента. Вот хотя бы недавно из вытрезвителя. Вообще многие дни и ночи своей жизни он совершенно не помнил, будто провел их в летающей тарелке. А бесы если вселились, то уж давным-давно, в детские годы, когда беззаботно тискал скифскую бабу…

«Ах, какой ты осел! – вернула к яви Липатова, шепнув на ухо. – Золотой, впрочем». И передала привет от цыганки Раи: «Она уже ждет тебя».

«Где?» – удивился Туз, но не стал допытываться, вообще отвлекся от привета, наткнувшись в кармане на утреннюю почту.

«Милое мое наречие, – писала Соня. – Наверное, ты уже позабыл меня, но должен припомнить хотя бы по предсказанию о смерти на высоте!»

А дальше разбирала по косточкам его имя.

«Твоя главная буква “У” произносится при крайнем сближении и вытягивании губ трубочкой, что вызывает у меня самые нежные чувства. Это и предлог, и в то же время междометие, выражающее страх, укор или позор. Двадцать первая буква русского алфавита, а в древнегреческом языке называлась ипсилоном и обозначала 400. На всякий случай, ипсилоний – элементарная частица, состоящая из кварка и антикварка. Его квантовое число – “красота”. Слева у тебя стоит “Т” – твердь, с числом 300, а справа “З” – земля, имеющая номер семь. Словом, имя твое, если прочитать разом, говорит о земной твердыне с красотой в центре. Сумма его – 707, что в буквенном выражении – Тот.

Знаешь это божество с головой ибиса, провожавшее умерших в загробный мир? Он покровитель священных книг и колдовства, бог письма и счета, мудрости и луны, разделивший время на годы и месяцы.

Помнишь ли ты луну, светившую нам в окно гостиницы “Початок”? Ах, не случайно встретились мы с тобой в седьмой день недели, на шабат, который еще в Вавилоне был установлен для отдыха. Сколько лет миновало, а для меня этот выходной остается священным.

Очень хочу, чтобы ты проводил меня в загробный мир! Приезжай срочно, через месяц, на мои похороны в Барселону»…

В постскриптуме Соня сообщала адрес, а заканчивала в своем иносказательном стиле: «Кстати, омикрон посередке имени Тот означает 70. Видишь, у тебя сплошные семерки – божественные числа! Вспомни о семи чудесах света, семи мудрецах, семи свободных искусствах, семи славянских племенах и, наконец, о семитах и семисвечнике. Да тут и семя близко. Аста, надеюсь, ла виста! Знаю, что увидимся».

Туза поразило это безумное послание. Особенно кварки и антикварки. Да еще какое-то 707, напоминающее лишь о «Боинге». Хотел было показать профессору, но раздумал – полный, конечно, бред. Впрочем, если раздобыть денег, можно предъявить его в посольство как вызов для получения визы. Почему бы не слетать 707-м в Барселону?

Возможно, по созвучию с синагогой вспомнил о школьном приятеле Мише Дзельтермане. Пожалуй, из всех знакомых только он мог одолжить на поездку в Испанию. И Туз, не откладывая, позвонил.

Праотцы, или обетование

В школе Миша был известен тем, что дома у него не перегорали электроприборы. С допотопных времен служил холодильник «ЗИЛ», телевизор «КВН» и светили лампочки, ввернутые еще прадедушкой. «Я хорошо о них думаю, что улучшает проводимость поля», – кротко объяснял это явление сам Миша, тихий и стеснительный, почти до униженности, готовый в любую минуту исчезнуть.

В малолетстве Кузя считал Дзельтермана грузином. То ли по масти, то ли из-за фамилии на «дзе». А узнав, что Миша еврей, проникся жалостью, как к инвалиду с врожденным вывихом бедра. В ту пору евреи для него были скрипачами и шахматистами. Ну, еще портными и скорняками. Не мог даже вообразить еврея пожарного или космонавта, казака или разбойника, не говоря уж о воине. Долго не верил в еврейство музейного Давида, пока не услыхал, какой хитростью сокрушил он рефаима Голиафа.

Как ни странно, именно Миша научил распознавать избранное племя, причислив к нему, помимо прочих, все фамилии с кончиком «ин». «И Минин?» – удивился тогда Кузя. «Вместе с Пожарским! – заверил Миша. – И Пушкин, и Кошкин, и Собакин. Все внутренние евреи, замаскированные. Приходится, потому что живем в ненормальных условиях»…

Первое время после окончания школы они встречались довольно часто. Вместе ходили в баню. И однажды за кружкой пива осмелевший уже Миша заметил: «Да ты ведь тоже почти обрезанный, а это вернее лица и фамилии говорит о роде. Судя по харизме, из-за Евфрата, – кивнул куда-то за плечо. – С той стороны еврей».

«Все мы от Адама, – уклончиво ответил Туз, не желая обижать явным отказом на приглашение в новую для себя семью, но в то же время стесняясь примазывания к богоизбранности. – Много чего намешано. – Покрутил эдак пальцем в пивной пене и спросил: – А каково быть избранным?»

«Сам знаешь, – вздохнул Миша. – Особенно когда не только мы с тобой, но и страна наша избранная, вроде опытного поля, где много чего неожиданного произрастает – и бурьян, и кукуруза, и вовсе неизвестные доселе культуры»…

«Ты о какой стране-то?» – не понял Туз.

«Да все от той же, – широко развел Дзельтерман руками. – О благословенной России! Она в новейшие времена как Израиль в древности. Господь, видишь ли, выбирает под особый надзор жестоковыйные народы. С теми-то, кто послушно склоняет голову, скучно. А от упрямства да бестолковости и Господу веселье. То ли блудный сын Эсэсэр, то ли дочь Россия, но угодна и в блуде своем – в нем больше исканий, нежели в оседлости земледельца, каковым, заметь, был Каин, в отличие от пастуха Авеля. Любит Господь Россию, не позволяет ей впадать в губительное земное благополучие. Поверь, долго еще будет испытывать любовью, как некогда Иова. До тех пор пока не пройдет страна весь свой путь к старости и покою».

Помолчав, Миша добавил с неизбывной грустью, будто только что продал первородство за чечевичную похлебку: «Хорошо в ней живется, особенно иностранцам»…

Таких патриотичных речей за пивом в бане Туз еще не слыхал. И сразу вспомнил, что имя прародителя семитов Сима буквально переводится как Слава. Может, славяне и впрямь его потомки, одно из потерянных колен израилевых?

Вскоре Дзельтерман стал знатоком в известной телепередаче. Отлично разбирался, что, где и когда, так что вовремя начал торговать сибирским лесом и открыл свое издательство под вывеской «Манна небесная». Они давненько не виделись, но Туз был уверен, что Миша ему не откажет. Редко встречал столько сердечности в истинных соплеменниках, подозревавших, кажется, в нем Иуду, перебежчика в чужой стан. А Миша, причислив к своим, принял, как блудного, – целиком и полностью, со всеми вшами и коростой.

С возрастом, говорят, народно-племенные черты виднее. «Может, я и впрямь внутренний, – размышлял Туз, ожидая Мишу в гости. – Но, увы, не вечный».

Раньше годы не тревожили, а вот пришло время задуматься, насколько соответствует замыслу Творца, не профукал ли уже все командировочные. Вряд ли выпадет долголетие Мафусаила, протянувшего красивую цифру – 969. Господь едва дождался, когда тот помрет, чтобы устроить великую чистку потопом. После чего ограничил срок здешней командировки ста двадцатью годами. Впрочем, в допотопные времена месяц, вероятно, шел за год, настолько они были насыщенны. А если так, то знаменитый Мафусаилов век чуть более восьмидесяти лет. Но и до них хрен дотянешь. А главное, зачем?

В раковине Туз застиг таракана. Пустил воду, наблюдая, как тот осмысленно пытается спастись. Да засосало-таки в трубу. Но вскоре, к удивлению, мокрый и усталый выбрался из тьмутаракани на свет Божий. Растроганный Туз пощадил соотечественника за любовь к жизни.

Вздохнул, поглядев на часы. Дареный глаз на руке мигал, как шальной, неистово, будто отсчитывал какие-нибудь последние кварки. Слишком много, вероятно, было отжито пятилеток досрочно. Ну до чего же быстро убегает прочь злое время! Все блуждают между прошлым и будущим, не учитывая настоящее. И дела никому нет до сохранения, а тем более восстановления. Забыли о Будде с монахами. Наклеенная на пенопласт роспись по глине висела у Туза на кухне. Если прищуриться, точно карта бывшего Союза. «Интересно, кто больше боится смерти? – спросил Туз у Просветленного. – Впервые посетивший этот мир или уже переживший несколько воплощений?»

И безответный этот вопрос занимал до тех пор, пока не приехал Миша.

На первый взгляд он мало изменился. Хотя прибавилось, конечно, уверенности, словно в потайном его кармане лежала на всякий случай праща.

«О, какое пополнение семейства! – поклонился Будде и заметил таракана. – И этот символ распада по Кьеркегору весь в тебя рыжиной. Давненько не встречались». Прочитав письмо, выпучил глаза: «Заковыристо – сплошная кабалистика! Но кличка твоя скорее всего от английского „ту“. Недаром ты бывший двоечник. – И перешел на шепот, как в школе, когда предлагал списать контрольную в обмен на уличное покровительство. – Знаешь ли, я ведь из очаковских Гохманов, которые продали Лувру поддельную византийскую тиару, так что доверься мне по этой части. Зачем тебе, хочу спросить, Будда? А у меня как раз в Барселоне знакомый буддист – со всеми монахами оторвет. И мне комиссионные»…

Нельзя сказать, чтобы Туз сразу согласился продать Будду. Уже сроднился, беседуя вечерами о жизни. Различал монахов в лица. Однако Миша умел найти верное слово: «Не кажется ли тебе, что это высокомерная глупость – Будда на кухне! Все равно что держать павлина в коммуналке. Таракан, конечно, органичней, но веди себя, в конце-то концов, как Туз, а не как сентиментальный валет». Оставил деньги и адрес барселонского сеньора Аспезио Трефо. «Необычайно, кстати, на тебя похож, – вспомнил напоследок. – Вылитый трефовый Туз!»

Под попечительством Дзельтермана визу оформили за неделю. Он провожал в Шереметьево и уладил дело на таможне, поведав, что друг его везет маме семейный портрет на родной земле, где изображены несколько поколений, а именно – русский дедушка, указал на Будду, дети-казахи, внуки-киргизы и правнуки-узбеки. «Вот какова была дружба народов! – искренне прослезился Миша. – Ах, зачем все порушили!?» Его слова всегда проникали в самые неприступные уши и сокрушали крепостные стены.

Проходя в одиночестве паспортный контроль, Туз ощущал себя крайне беззащитным. Вспомнились вдруг строки Байрона: «мохнатый холм, увенчанный леском», – и в женской голове за стеклом узнал он пионервожатую с острова Березань, до смерти когда-то напугавшую женитьбой. Как же ее звали? Не она ли расстреляла лейтенанта Шмидта? Во всяком случае, на Туза глядела так, будто сейчас шлепнет. Никогда более, ни на одной границе, не встречал он таких пронзительно-осуждающих глаз, уличавших в дюжине смертных грехов. Бесконечно, не моргая, рассматривала паспорт, словно давала время покаяться, так что всплыло ее имя – Зоя. «Да ведь права! – очнулся Туз. – Грешен, скотина! Будду-то сфиздил и задумал продать. И не за тридцать серебряников, а за 707, например, тысяч!» В сиюминутном раскаянии снял дареные часы с руки и протянул Зое, чтобы хоть что-нибудь у нее мигало на память.

Тем временем Миша просочился тайными путями к фришопам – такая уж у него была отличная проходимость любого поля, – купил «Белую лошадь» и поджидал за столиком в кафе для

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату