Оно называется «долг» или «повинность», что, в сущности, одно и то же. Древние считали, что этим зрелищем отдают долг усопшим, особенно когда стали более умеренны в своем варварстве. Прежде, полагая, что души усопших можно умилостивить пролитием человеческой крови, они на похоронах предавали закланию пленников или непокорных рабов, которых нарочно для этого покупали. Но потом решили этому кощунству придать вид увеселения, а потому завели обычай вооружать этих несчастных, и, обучив их убивать друг друга, в день похорон вы водить на поединок. Таково происхождение этой «повинности». Зрелище это впоследствии становилось тем приятнее, чем было жесточе, и для вящей забавы людей стали отдавать на растерза–ние хищникам. Умерщвляемые таким способом считались жерт вой, приносимой в честь умерших родственников. Но жертва эта — не что иное, как идолопоклонство; ведь всякое почитание предков есть идолопоклонство: то и другое служит мертвым, а в изображениях мертвых обитают демоны. Чтобы коснуться и надгробных надписей, хотя эта почесть от мертвых впоследствии перешла к живым, — я имею в виду перечисление квестур, должностей, званий фламина и жреца, — то поскольку все эти звания связаны с идолопоклонством, они тоже осквернены происхо–ждением от него. Мы должны сказать и о постановке или устройстве этих игр. Пурпурные тоги, фасции [257], головные повязки, венки, наконец, собрания, речи и угощения накануне игр не обходятся без участия дьявола и демонов. Да что долго говорить о месте которое еще мерзостнее, чем совершаемые там злодеяния! Амфи театр посвящен еще большему числу демонов, чем Капитолий–это поистине храм всех демонов. Там столько же нечистых духов, сколько зрителей, а покровительствуют тем и другим играм Марс и Диана.
13. Я, кажется, достаточно объяснил разные роды идолопоклонства, оскверняющие зрелища; показал, что их происхождение, постановка и наименования не имеют иного источника, кро–ме идолопоклонства. Отсюда следует, что если мы отреклись oт идолопоклонства, то нам нельзя присутствовать при делах, с идо–лопоклонством связанных, не потому, чтоб идол был чем–то зна чимый, как говорит апостол (1 Кор. 8:4; 10:19), но потому, что жертвы, приносимые идолам, приносятся бесам, в них обитающим, будь то статуи умерших людей или мнимых богов. Поско льку те и другие идолы равноценны, — ведь умершие приравнены к богам, — мы должны воздерживаться от почитания тех и других; одинаково гнушаться и храмов, и надгробий; не приближаться к жертвенникам одних, не поклоняться и образам других; не приносить ни жертв первым, ни даров последним. Ведь мы не едим мяса и жертв, посвящаемых тем и другим, потому что не можем участвовать и в трапезе Бога, и в трапезе бесов (10:21). Если мы бережем от осквернения глотку свою и утробу, то насколько больше мы должны беречь глаза наши и уши от идоло–и трупожертвенного? Ведь оно оскверняет не внутренности наши, но душу, чистота которой для Бога важнее.
14. Хотя я доказал, что идолопоклонство господствует во всех видах игр (чего достаточно, чтобы нам их возненавидеть), но постараюсь представить и другие доводы, хотя бы в ответ на возражения людей, считающих, что в Священном Писании не видно закона, запрещающего нам присутствовать на зрелищах. Разве зрелища эти не подпадают под общий для христиан запрет избегать мирских соблазнов? Подобно похоти к богатствам, почестям, обжорству и удовлетворению плоти бывает похоть к удовольствиям и увеселениям, к которым нельзя не отнести и зрелищ. Я полагаю, что упомянутые в Писании соблазны содержат в себе, как свою разновидность, удовольствия, а в общее понятие удовольствия входят, как частный их вид, зрелища.
15. Впрочем, мы уже сказали, что оскверняют нас не места зрелищ, но сами зрелища, потому что, будучи сами по себе позорны, они и зрителей позорят. Бог велел нам обращаться со Святым Духом, по природе своей нежным и тонким, спокойно, мягко, тихо и мирно, и не смущать Его яростью, раздражением, гневом и злобой (ср. Эфес. 4:31). Можно ли это согласовать со зрелищами, каждое из которых распаляет наш дух? Где удовольствие, там и страсть, без чего всякое удовольствие неприятно; а где страсть, там и соревнование, без которого всякая страсть неприятна. Соревнование же приносит с собою споры, ссоры, гнев, бешенство, огорчение и другие страсти, ничего общего не имеющие с обязанностями нашей религии. Положим, что кто–то мог бы присутствовать на зрелище, соблюдая степенность и скромность, приличные его званию, летам или счастливому характеру; но и тут трудно душе быть спокойной и безмятежной. Нельзя присутствовать при этих увеселениях, не имея в себе какой–либо страсти, и нельзя иметь этой страсти, не почувствовав производимого ею на душу действия. Но если нет страсти, нет и удовольствия, и тогда человек виновен в суетности, ибо ходит туда, где не получает искомого, а суетность, я полагаю, нам, христианам, неприлична. Ну а если человек еще и сам себя осуждает, поступая заодно с людьми, которым не хочет быть подобен и которым себя объявляет врагом? Нам мало самим не делать зла: не следует даже общаться с теми, кто его делает. Если, — сказано, — ты видел вора, то присоединялся к нему (Пс. 49:18). О, если бы мы в миру могли избежать общения с ними! Но обособляться от них в мирских делах мы обязаны, ибо мир — от Бога, но мирское— от дьявола.
16. Если нам запрещено предаваться ярости, то запрещены для нас и всякого рода зрелища, в том числе цирк, где господствует ярость. Взгляни на спешащую в цирк толпу, уже возбужденную, уже беснующуюся, уже ослепленную, уже наперебой заключающую пари. Претор, как им кажется, чересчур мешкает. Глаза жадно следят за урной со жребиями. Затем с нетерпением ждут сигнала и дружным ревом встречают его. «Бросил», — говорят они, и соседям рассказывают то, что те видят и сами. Но я–то понимаю их слепоту: им кажется, что они видят брошенный платок [258] на самом же деле это — образ дьявола, с высоты устремляющегося на землю. С этого момента и распаляется ярость, бешенство и озлобление, запрещенные служителям Бога мирного. Сколько произносят они проклятий, сколько причиняют незаслуженных обид ближнему, сколько воздаю г похвал и одобрений недостойным! Но какой пользы зрители могут ожидать для себя, когда вне себя находятся? Они скорбят о несчастии других, радуются о счастии других же: все, чего они желают, все, что клянут, для них — чужое. Пристрастие их суетно, ненависть несправедлива. Может, лучше беспричинно любить, чем беспричинно ненавидеть? Бог даже с причиной запрещает нам ненавидеть, потому что велит нам любить врагов. Он даже с причиной запрещает нам проклинать, потому что велит благословлять клянущих нас. Между тем, где больше злобы, чем в цирке, в котором не щадят никого, от повелителя до простых граждан? Если буйство позволительно христианам, то оно позволительно им и в цирке; если же всюду запрещено, то запрещено и там.
17. Равным образом нам велено отречься от всякой нечистоты: стало быть, для нас должен быть закрыт и театр, этот подлинный притон бесстыдства, где можно научиться лишь тому, что повсеместно осуждается. Главная притягательность театра заключается в гадости, которую жестами изображает ателланец [259], разыгрывает с женскими ужимками мим, оскорбляя стыдливость и нравственность зрителей, которой пантомим с малолетства позорит свое тело, чтобы впоследствии стать актером. Кроме того, на сцену выводят блудниц, этих жертв публичной похоти, жалких в присутствии порядочных женщин, выводят на глаза людей всех возрастов и званий, причем глашатай объявляет их место и цену, перечисляет их достоинства, в том числе такие, о которых лучше было бы умолчать, чтобы не осквернять свет дня. Пусть краснеет сенат, краснеют все сословия, сами эти губительницы своего стыда хоть раз в году пусть прилюдно покраснеют, устыдившись своих телодвижений. Итак, если мы отвергаем любое бесстыдство, зачем слушать то, что говорить недозволено, зная, что Бог осуждает шутовство и всякое праздное слово? Зачем смотреть на то, что запрещено делать? Почему выходящее из уст оскверняет человека, а входящее через глаза и уши не оскверняет, если глаза и уши прислуживают душе, и не может быть чистым то, чьи прислужники грязны? Таким образом, из запрета на бесстыдство вытекает и запрет на театр. Если мы отвергаем знание светской литературы как глупость пред очами Господа, то нам должен быть ясен и запрет на все виды театральных постановок литературных произведений. Если комедия учит бесстыдству, то трагедия — жестокости, злочестию и варварству: рассказ о постыдном деле столь же бесполезен и опасен, как и само дело.
18. Ты возразишь, что в Писании упомянут стадион [260]. Это правда; но правда и то, что нельзя без срама смотреть на все там происходящее: на кулачный бой, на попирания ногами, на пощечины и на другие буйства, обезображивающие лицо человека, сотворенного по образу Божьему. Ты не одобришь безумных состязаний в беге, прыжках, метании диска и копий, упражнений для непомерного развития тела, нарушающего пропорции, установленные Богом; тебе не понравятся атлеты, раскормленные по правилам праздной греческой науки. Вообще, борьба — изобретение сатаны: он начал ее с тех пор, как искусством своим поверг ниц наших прародителей. Движения борцов — не что иное, как увертки, похожие на извивы адской змеи. Они цепляются, чтоб остановить противника,
