тем как он потому и мудр, что отрицал богов. Вы и про нас, бывает, говорите так: «Хороший человек Луций Титий, но вот только христианин»; или: «Я удивляюсь, что Гай Сей, серьезный человек, сделался христианином». По ослепленности глупостью хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то, что знают, порочат тем, чего не знают. Никому из вас не приходит в голову мысль о том, не потому ли кто–то добр или мудр, что он христианин, или потому он и христианин, что мудр и добр, хотя разумнее судить о неизвестном по известному, чем об известном по неизвестному. Одних удивляет, что те, которых раньше они знали за людей пустых, низких, бесчестных, вдруг исправились, и все–таки они склонны скорее удивляться, чем подражать. Другие с таким упорством ополчаются против христиан, что жертвуют даже выгодами, которые могли бы иметь от общения с ними. Я знаю двух мужей, которые прежде чрезвычайно пеклись о поведении своих жен и с тревогой прислушивались даже к царапанью мышей в их спальнях. Так вот, эти мужья, узнав причину нового рвения и необыкновенного плена своих жен, даровали им полную свободу — перестали их ревновать, предпочитая быть мужьями скорее блудниц, чем христианок. Себе самим они позволили перемениться в сторону зла, а женам исправиться не позволили. Отец лишает сына наследства, хотя теперь его не в чем упрекнуть. Господин заключает в тюрьму раба своего, которого прежде считал необходимым для себя. Стоит только человеку узнать христианина, как он сразу видит в нем преступника. Однако учение наше являет собой одно лишь добро, и мы ничем другим не обнаруживаем себя, как своей добротой. Но разве не так же проявляет себя зло — у злодеев? Или только мы одни, вопреки законам природы, называемся злодеями за свое добро? Ибо какое знамя носим мы пред собою, кроме высочайшей мудрости, благодаря которой мы не поклоняемся хрупким делам рук человеческих, кроме умеренности, благодаря которой мы воздерживаемся от чужого, кроме скромности, которую мы не бесчестим даже глазами, кроме сострадательности, благодаря которой принимаем участие в бедных, кроме самой истины, из–за которой страдаем, кроме самой свободы, за которую умеем умирать? Кто хочет узнать, что за люди христиане, должен прибегнуть к этим свидетелям.
Что касается ваших утверждений, что христиане — люди самые низкие и подлые вследствие их жадности, склонности к роскоши и бесчестности, то мы не будем отрицать, что среди нас есть и такие. Но для защиты нашего имени достаточно было бы и того, чтобы не все мы были таковы, чтобы не большинство нас было таково. На всяком теле, будь оно сколь угодно беспорочно и чисто, непременно появится родимое пятно, вырастет бородавка, высьшят веснушки. Самая ясная погода не очищает небо настолько, чтобы на нем не осталось ни клочка облака. Пускай даже на лбу, наиболее бросающейся в глаза части тела, появилось небольшое пятно, но ведь все остальное в целом остается чистым. И небольшое зло является свидетельством доброты всего остального. Поэтому, утверждая, что некоторые из нас плохи, вы тем самым доказываете, что не все христиане таковы. Произведите тщательное следствие над нашей сектой, которой приписываются различные пороки. Когда кто–либо из нас оказывается неправ, то вы же сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны? Почему он жесток, когда христиане мягкосердечны? Конечно, вы этим свидетельствуете, что христиане не таковы, ведь вы упрекаете этих людей как раз в том, что они, будучи христианами, таковы.
Велико различие между преступлением и именем, между мнением и истиной. В самой природе имени заложено различие между названием вещи и ее существованием (dici et esse). Так, сколько людей носят имя философов, хоть и не исполняют закона философии? Все люди называются по имени своих занятий, однако кто не оправдывает их делом, порочит истину словесной видимостью. Имя не может тотчас придать существование называемому, и когда существования нет, имя оказывается ложным, обманывающим тех, которые приписывают ему сам предмет, в то время как оно зависит от предмета. Однако такого рода люди не приходят к нам и не имеют с нами общения, а через свои пороки снова делаются вашими, потому что мы не вступаем в общение даже с теми, которых ваше насилие или жестокость довели до отречения. А ведь к нам скорее допускались бы невольные изменники учения, нежели добровольные. Но между тем вы без основания называете христианами людей, от которых отрекаются сами христиане, которые не умеют отрекаться.
Всякий раз как совесть ваша, тайный свидетель вашего незнания, бывает смущена и угнетена этими нашими доказательствами и возражениями, которые выставляет от себя сама истина, — вы что есть духу бежите в свое убежище, а именно под защиту законов. Конечно, вы не преследовали бы нашей секты, если бы этого не требовали законодатели! Что же воспрепятствовало самим исполнителям законов твердо держаться правил судопроизводства? Ведь за все преступления, преследуемые и караемые законами, кроме наших, наказание налагается не прежде, чем будет произведено следствие. Например, даже если дело касается убийцы или прелюбодея, все равно разбираются в характере содеянного, хотя всем известно, что это за преступления. Христианина наказывают законы. Если какое–либо преступление совершено христианином, то оно должно быть открыто: никакой закон не воспрещает производить расследование, которое идет даже на пользу законам. Ибо каким образом ты будешь соблюдать закон, остерегаясь того, что им запрещается, когда вследствие незнания ты лишен четкого представления о том, что именно ты должен соблюдать? Всякий закон сознается как справедливый не сам по себе, а благодаря тем, от кого он требует повиновения. Но подозрителен тот закон, который уклоняется от проверки. Поэтому законы против христиан вы до тех пор будете считать справедливыми, достойными уважения и исполнения, пока не узнаете то, что они преследуют. Когда же вы это узнаете, они окажутся в высшей степени несправедливыми и заслуженно будут отвергнуты с их мечами, крестами и львами: нельзя ведь уважать несправедливый закон. Я же полагаю, что справедливость некоторых ваших законов сомнительна, так как вы ежедневно умеряете их суровость и ограничиваете их бездарность новыми поправками и постановлениями.
Но откуда в таком случае, говорите вы, могла взяться о вас такая молва, которой, судя по всему, оказалось достаточно законодателям? Но, спрошу я вас, какова порука или им тогда или вам теперь относительно ее достоверности? Да, молва существует. Но не эта ли молва есть «зло, быстрее которого нет ничего»? Однако почему же это зло, если бы она всегда бывала истинна? Не лжива ли она? Чаще всего она не отступает от склонности ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя в последнем случае молва не присоединяет лжи к истине, однако она эту истину преувеличивает, преуменьшает, прихотливо преобразует. Почему? Потому что это ей необходимо. Она существует только до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не объявит о чем–либо. После этого она гибнет и, как бы исполнив долг вестницы, исчезает. Соответственно этому молва все всегда указывает определенно и точно. Ведь никто не говорит, например: «Утверждают, что это случилось в Риме», или: «Есть слух, что он получил провинцию». Но всегда говорят: «Он получил провинцию» и: «Это случилось в Риме». Кроме одного лишь сомневающегося в своих словах никто не ссылается на молву, потому что всякий уверен, что он знает, а не мнит. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному. Молва, как бы широко она ни была распространена, всякий раз, несомненно, исходит из одних уст, а потом мало–помалу распространяется посредством других языков и ушей, и первоначальный незначительный ее источник заглушается сплошным шумом общего говора, так что никто не задумывается о том, не ложь ли была посеяна теми первыми устами. А это часто случается — или по врожденной склонности к зависти, или по беспричинной подозрительности, или просто по страсти измышлять. Но хорошо, что время открывает все, как об этом свидетельствуют ваши изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила.
Смотрите, что за диковинный закон выставили вы против нас. Некогда закон этот нас обвинил, немалое протекшее с тех пор время подкрепило обвинение и довело его до достоверности, но доказать выдвинутые обвинения так и не удалось. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиберии учение Его засияло, при Нероне распространилось гонение на христиан, так что вам стоило бы задуматься о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане. Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общества, то враги общества мы. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противостояло ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, этот один остался — очевидно, потому, что он справедлив и непохож на своего автора.
Итак, мы существуем пока еще менее 250 лет. В это время было столько злодеев, столько удостоившихся вечности крестов, столько умерщвленных детей, столько залитых кровью хлебов, столько
