Макет рождественской сценки позади его стола, которую установили ученики седьмого класса, населив пластиковыми коровами и овцами, полыхал пламенем. Солома в яслях горела темным дымным огнем. Колышки плетня, сделанные из спичек, тоже занялись. Пурпурный плащ одного из волхвов съежился от жара. Сено в яслях Младенца потрескивало и вспыхивало.
Когда Мак-Налти ухватился за макет, соломенная крыша разгорелась, и языки пламени лизнули рукава его пиджака. Он швырнул макет на пол, раскидав пластиковые фигурки. В воздух взлетели клочки горящей соломы.
Однако на белых пеленках, в которые был завернут младенец, не было ни следа сажи. Весь вертеп пылал, но фигурки Иисуса пламя не коснулось.
— Принеси огнетушитель, — скомандовал Мак-Налти Ричарду Прайсу, но не успел тот подняться с места, как учитель решил, что ждать нет времени. Он начал затаптывать пламя — сперва горящие клочки соломы, а потом сами ясли. Его коричневые замшевые «Хаш Паппис»[9] крушили дерево, растирая головешки в черные пятна на плитке пола, уничтожив и коровник, и дары, и колыбель.
Когда он наконец поднял голову, пот струился по складкам его жирного красного лица.
— Приведи мистера Эванса, — велел он прибежавшему с огнетушителем Ричарду.
Элла пыталась поставить ровнее то, что осталось от ее стола. Пол вокруг был усыпан книжками и мусором. Мак-Налти, сжимая в руках огнетушитель, молча смотрел на нее. Весь девятый класс, бочком проскользнувший на свои места, последовал его примеру. Когда Элла подняла голову, оказалось, что все взгляды прикованы к ней.
Она прижала сломанную крышку парты к груди, как щит, и спрятала за ней лицо.
Мак-Налти, у которого дрожали мышцы на ногах, выдавил:
— Просто подбери все это…
Противный визг раздался снова, да так громко и на такой высокой ноте, что большие оконные стекла загудели в своих рамах.
А потом повсюду вокруг Эллы предметы с пола взвились в воздух. Тетради, учебники, кусочки металла и дерева зависли на дюйм-два от пола и, вращаясь, полетели вверх. Часть их вихрем понеслась к потолку, другие остановились, ныряя, как поплавки, на уровне головы. Толстая книжка, неистово вертясь, полетела к стене и бумерангом вернулась обратно.
Стрелки настенных часов вращались так быстро, что слились в один диск, как лопасти работающего мотора.
Визг перекрыл все остальные звуки. Светильники разгорались все ярче и ярче, пока не засверкали таким же ослепительным блеском, как горящая магнезия, заливая класс безжизненным сиянием. Разрозненные обломки парты Эллы неподвижно зависли в воздухе перед ней. Она подтянула к груди колени и зарылась в них лицом.
Мистер Мак-Налти, который едва удерживался на ногах из-за сотрясавшей их конвульсивной дрожи, был на грани отчаянной паники. А ученики застыли в испуганном молчании. Никто не пытался выйти из класса. Озаренные невыносимым, пронзительным светом, они глядели на Эллу.
Она почувствовала, как ее ухватили за волосы. Мистер Мак-Налти волоком тащил ее со стула, и предметы вокруг начали сыпаться на пол. Он бы не осмелился к ней подойти, но вдруг понял, что должен вывести ее из класса. С глаз долой.
Элла, до крайности напуганная, согнувшись пополам, не сопротивляясь, позволила ему вытащить себя из класса. Книги и мусор шлепались на пол, но шум от их падения заглушал неослабевающий электронный визг. Она ударилась плечом о дверь, и мистер Мак-Налти вышвырнул ее в коридор.
Как только она исчезла из виду, шум прекратился.
Она стояла, не зная, что делать. Ее сумка, точнее то, что от нее осталось, была в классе. Холли Мейор тоже осталась в классе. Куда было Элле еще идти?
Мистер Мак-Налти выглянул из-за двери.
— Иди и скажи секретарю, — сказал он довольно спокойно, но не подходя ближе, — скажи, что я велел тебе идти домой. У тебя есть кто-нибудь дома?
— Мама.
— Иди домой, Элла. К маме, — и он захлопнул перед ней дверь.
— Надеюсь, вы все теперь убедились, — проговорил он, переступая через разбросанные книги и обломки парты, и стараясь, чтобы голос не дрожал, — надеюсь, все убедились —
Красочно описанная им картина неслучившегося кошмара принесла странное облегчение. Кое-кто из девочек стал всхлипывать. Дети, до этого сидевшие в каменном молчании, начали перешептываться.
— Всего одна глупая девчонка, которой вздумалось кидаться спичками, — и все мы могли погибнуть, — повторил Мак-Налти. — Не говоря уже о разбросанных книгах, сломанной парте… — он выдавил искусственный смешок. — Ладно, давайте-ка здесь приберемся.
Он глянул на настенные часы. Их стрелки застыли на одиннадцати часах, одиннадцати минутах и одиннадцати секундах.
— А что это был за шум? — спросил Ричард Прайс. Ему, на самом-то деле, подошел бы любой ответ: он просто хотел, чтобы кто-нибудь объяснил, что он слышал.
— У нее был радиоприемник, — заявила Флора.
— Да не может радио издавать такой шум!
— Но я его видела! — уперлась Флора.
— Но зачем? Зачем такой хипеш устраивать?
— Некоторые люди, — объявил Мак-Налти, — просто обожают быть в центре внимания. И лучшее, что мы можем сделать, — постно добавил он, — это игнорировать их.
Элла, потерянно мыкавшаяся в коридоре, слышала эти слова. Она повернулась, и побрела прочь из школы — и ее действительно игнорировали. Никто не попытался остановить ее. Никто не заговорил с ней на улице, а дома никто не спросил, почему она пришла так рано. Никто не позвонил из школы, ни ей, ни ее родителям. Никому не пришлось приказывать ей держаться подальше от школы, потому что она не смела вернуться. Никто из ее друзей не захотел узнать, как она себя чувствует. А когда она пыталась звонить им, никого не оказывалось дома.
Целую неделю Элла скрывалась от родителей, уходя с утра как будто на уроки, и проводя весь день в предрождественских толпах, наполнявших торговый центр.
Пока Холли Мейор не пришла навестить ее на другой день после Рождества, никто Элле и слова не сказал о том хаосе, который разразился из-за нее.
Глава 7
На Рождество пошел снег. Пока семья шла по Смит-роуд к храму Христа Возрожденного, принадлежавшему Церкви пятидесятников,[10] Джульетта все повторяла: «Ну разве не чудесно? Настоящее Рождество!» Но энтузиазма в ее голосе не слышалось.
Дети должны были идти впереди, чтобы родители видели, что они не зевают по сторонам. Фрэнку запретили кататься по дорожкам и бросаться снежками.
Они пришли в церковь за десять минут до службы. С ними поздоровалась жена органиста:
— Веселого всем вам Рождества!
Джульетта, Элла и Фрэнк только улыбнулись и кивнули, а Кен за них ответил:
— Благослови тебя Христос во утро свое!
Жена органиста так и расцвела. Ловко Кен Уоллис управлялся со словами, хотя и не так вдохновенно, как его брат, конечно!
Он заняли свои обычные места на низеньких деревянных стульях во втором ряду. Пальто были свернуты в тугие узлы и засунуты под сиденья. Молитвенных подушечек не было, но каждый сложил руки на коленях и склонил голову. Фрэнк зажмурился крепче всех. Он знал, что случится, если открыть глаза слишком рано: Бог не станет его слушать, а отец выпорет.
На плоской перекладине поверх спинок стульев покоились синие молитвенники. Элла взяла один и села. Ее указательный палец машинально обводил контуры вытисненной на обложке белой голубки.
Джульетта поминутно оборачивалась ко входной двери. Большинство прихожан, несмотря на ранний час рождественской службы — девять утра, — сумели прийти пораньше. Молитвенный зал, в который вкатывались волны холодного воздуха из распахнутых настежь входных дверей, гудел множеством приглушенных голосов. Поскрипывали передвигаемые взад- вперед стулья. Время от времени прорезывались отдельные, с важностью произнесенные фразы: «На земли мир, и в человецех благоволение». Или: «Счастливого вам Рождества!».
— Та женщина, что живет в доме с обратной стороны нашего, уже здесь, — заметила Джульетта. — А ее мужа пока не видно. Она привела сыновей брата вместе со своим… А где же, интересно, их мамаша?
Кен не снизошел до ответа, а Элла не решилась на него. Болтовня в церкви считалась серьезным проступком. Почему же болтала Джульетта? «Это потому, что она — женщина!» — осуждающе говаривал Кен. Элла была пока не женщиной, а всего лишь ребенком, и начни она болтать сейчас — получила бы хорошую трепку дома.
Она уставилась прямо перед собой, на голую кирпичную стену, единственными украшениями которой были электроорган и обитая красным дверь. Через несколько минут из этой двери выйдет дядя Роберт, старший брат Кена, светский проповедник[11] церкви Христа Возрожденного. Его пламенные проповеди пользовались большим успехом, и никогда не длились меньше сорока пяти минут.
— Гляди-ка, кого притащила с собой эта кошка драная, — пробормотала Джульетта, бросая косой взгляд на вновь прибывшую парочку — И представить себе не могла, что эти двое снова объявятся. А у нее, смотрю, все то же пальтишко. Она носит его столько же, сколько я свое зеленое, — вот бедняжка! Пора бы его уже на тряпки пустить. Ой, она нас заметила! — и Джульетта нервно помахала рукой.
— У тебя
— Ах, да! Я это и имела в виду. Прости! Никогда у меня не получается правильно сказать, что я думаю. Прости! Она носит свое старое, а ты мне купил новое.
— Мы-то получше живем, нет?
— Ну, прости-прости-прости!
Красная дверь приотворилась. Дядя Роберт боком вышел из нее, шепчась с кем-то невидимым позади двери. Затем хлопнул дверью — достаточно громко, чтобы привлечь всеобщее внимание. Медленно направился к переднему ряду прихожан, сжимая в одной руке Библию в черном переплете, а другой оглаживая пиджак на выпирающем брюхе. Кафедры в церкви Христа Воскресшего не было.
— Я проповедую Христа распятого, Христа возрожденного и род людской, искупленный страстями Христовыми, — провозгласил дядя Роберт. Этой формулой его отец, главный проповедник этой церкви с 1956 года и до дня своей смерти, начинал каждую проповедь. Эрик Уоллис научил своих сыновей возвещать Слово Божье так, чтобы люди слушали. Ему было пятьдесят три года, когда случилось несчастье: задний борт грузовика, доставлявшего газетную бумагу для «Бристоль Ивнинг Геральд», где Эрик работал печатником, внезапно откинулся. На него выкатились три рулона бумаги, в каждом по три погонных мили и по две тонны веса.
Это случилось в 1984 году. С тех пор минимум дважды в месяц дядя Роберт или Кен Уоллис читали проповеди. После рождения Фрэнка и назначения Кена инспектором в Льюис Принтере, что на Уэллс-роуд, почти все обязанности проповедника исполнял дядя Роберт. Какая бы тема ни затрагивалась в его проповеди, каждый раз, начиная ее, он приносил дань уважения отцу, говоря: «Я проповедую Христа распятого, Христа воскресшего и род людской, искупленный страстями Христовыми».
