Моя другая жизнь

производил впечатление. Во многих я узнал актеров Королевской Шекспировской труппы. Но как ни старались англичане, передать американский выговор и особенности речи им было не под силу. Реплики их от этого звучали фальшиво, искусственно, а ругались они вообще как ирландские крестьяне. Вся достоверность фабулы пошла прахом. Если вы улавливали акцент героя, то просто не верили ни единому его слову. Парадокс состоял в том, что ради достоверности акцент должен был чувствоваться, но не так вызывающе заметно.

Из кинотеатра я зашел в книжную лавку неподалеку, купил роман «По подозрению», принялся читать его прямо в автобусе и увидел, как он правдив и точен в деталях. Меня с чисто профессиональной точки зрения интересовал способ подготовки прозы к экранизации.

Уже дома, сидя за письменным столом среди вороха китайских записей и вчерашних «фальстартов», я вспомнил актера, игравшего осведомителя. У него была только одна реплика: «Все они одинаковы. Мразь». Он был американец. Это слово — «мразь» — застревало в памяти. Движение челюсти актера, мстительный изгиб губ… Он был не проходной фигурой, а важным элементом фильма; актеров подбирали с толком. Мне он понравился, и я вдруг понял, что беззвучно говорю себе: «Это я мог бы сыграть».

Говорить так, однако, не следовало. Я был писателем. Актер-исполнитель есть нечто противоположное писателю. Любой литератор, попробовавший играть, обречен. Сэм Шепард стал куда менее интересным писателем после того, как зритель узрел его физиономию во всю ширину экрана. Разве можно было принимать всерьез прозаика Харолда Пинтера, увидев Пинтера-актера, постоянно бьющего на дешевый эффект? Ежи Косинский появился в «Красных». Косинский покончил с собой.

Весь следующий день я не мог работать. Алисон позвонила со службы, напомнила, что нас пригласили на прием, устраиваемый Би-би-си. Я ни слова не сказал ей насчет предложения сыграть в кино. Это был еще один мой секрет, правда не слишком важный, ибо я уже принял решение. Я глянул на блокноты с записями, ощутил усталость от одной только мысли о предстоящей работе и пришел к выводу, что сегодня у меня нет вдохновения. Мне требовалась идея — фраза, слово, намек, что угодно. Я решил устроить себе день отдыха и поехать в Кембридж, посмотреть в музее Фицуильяма картины китайских художников, изображавшие иностранцев. Это могло пригодиться для книги. Как мы выглядим с точки зрения китайцев? Даже если б я не нашел на выставке носатых и рыжих чужеземных дьяволов, выставка все равно стоила того, чтобы на время покинуть Ливерпул-стрит. Одинокие поездки в поезде, даже короткие, успокаивали меня и одаривали идеями.

И еще я увиделся с Энтоном. Мы встретились в пивной рядом с Клэр-колледжем, его колледжем. Он спросил, как идет работа над китайскими записками, и я вдруг поймал себя на том, что рассказываю ему не столько о книге, сколько о предложении сняться в кино. Мог ли я заподозрить, что человек его возраста (Энтону исполнилось двадцать) проявит такую осведомленность о вкусах и предпочтениях общества, особенно когда речь зашла о кинематографе!

Энтон сказал:

— Это же классно. Я бы жутко хотел, чтобы меня попросили сыграть в кино.

— И ты бы согласился?

— Еще бы!

Потом он смутился — авансом: за меня, да и за себя тоже.

— Но ты же не собираешься сниматься?

Я выставил вперед челюсть и продекламировал с важным видом: «Ступай вперед, и пусть не зря пройдет мой день!»

Он нахмурился, покачал головой и оглянулся по сторонам — не слышит ли меня кто-нибудь, — потом наклонился поближе:

— Ты не играешь. Это так, наметки.

Неожиданное слово — «наметки». Удивленный, я молчал.

— Ты притворяешься. Чисто внешне. А это, — он постучал себя по груди, — не участвует.

— Не огорчайся, просто я ненавижу театральную игру. И терпеть не могу, когда люди актерствуют. Сплошной стыд.

— Однако есть и такая вещь, как великое актерство.

— Великое актерство я больше всего ненавижу. «Коня, коня! Венец мой за коня!»[82] Куда приятнее смотреть на любителей или импровизаторов.

Я подумал обо всех этих громко кричащих и топающих ногами на лондонской сцене лицедеях. Много долгих часов провел я в театре и, пожалуй, почти ни разу не получил удовольствия. Просто я верил актерам не больше, чем куклам. Зато сколько было фильмов, от которых перехватывало горло, которыми я не устаю восхищаться!

Мы с Энтоном всегда беседовали как отец с сыном, но сегодня в роли сына выступал я, а он, побледневший, глядел на меня отечески, стараясь скрыть свои сомнения и дурное предчувствие: как бы я не попал в глупейшую ситуацию. Надо было или не заводить с ним разговор о кино, или объяснить все более вразумительно.

Размышляя об этом на обратном пути из Кембриджа и созерцая в окошко мирные, разутюженные дождем поля, я испытывал благодарность к Энтону, подарившему мне слово «наметки». Существует ведь и такой способ писать — только намечать, набрасывать. С того самого момента, как Эриел позвонила мне со своим предложением сыграть в кино, я прекратил писать и начал делать наброски.

А возмущало меня во многих актерах то, что им платят деньги и расточают похвалы: я то же самое бесспорно мог бы делать лучше. Все же видят, как они играют. Есть целый набор стереотипов: актерская внешность, актерская прическа, актерский смех… Актеры даже не ходят как нормальные люди, они переступают ногами медленно и словно бы стесняясь. В тысячу раз лучше, когда персонаж все делает по- человечески и на все по-человечески реагирует. Как в старых фильмах шестидесятых, оказавших на меня огромное влияние. Особенно у Феллини, который явно любил непрофессионалов. У них были живые лица и живые голоса. Я подумал: сама идея ненависти к актерам — пожалуй, удачное начало. В этой роли мне не понадобится играть. Я буду обходиться с ней, как обхожусь со своим собственным текстом, живя в каждом написанном мной слове, в каждом характере.

Когда я проснулся на следующее утро, погода весьма располагала к работе — прохладная, безветренная; приглушенный свет навевал легкую печаль, низкое лондонское небо покрыли серые облака, похожие на взъерошенные перья. Я сел к столу, но не мог писать; и среди почты как назло не было ничего, способного привлечь мое внимание. Возможно, сценарий задержали британские таможенники; такое порой случалось с деловыми бумагами у этих никому не доверяющих бюрократов.

Парень-то у нас писатель! Вот что самое главное. Эриел сама это подчеркнула. Только литератор все знает про литературу. Потому-то я никогда не чувствовал себя неуютно во время телевизионных интервью и ни капельки не нервничал. О моей работе меня могли спросить что угодно — я ответил бы на любой вопрос. И о моей жизни я не представлял себе вопроса, который уже не был бы продуман. Мои книги были видимой частью моей души. И я не мог отделить свой труд от себя самого. То была не работа, которую я выполнял, то был процесс моей жизни.

Облака, потемнев, сгустились, хлынул ливень, крупные капли, будто хрустальные бусины, громко застучали в саду, дождь обрушился на покрытую шифером крышу дома поменьше, стоявшего по соседству. Я следил, как переполнился желоб на крыше и вода хлынула через край, заливая кирпичную стену, как листья, сорванные с деревьев, тяжелели, падали и сбивались вместе, похожие на кучи мокрого тряпья, как, сжавшись в комок, забилась под куст кошка.

Увесистые дождевые капли барабанили в окно, вода ручьями сбегала по стеклу. Тревожный разлад в природе действовал на нервы. Мне стало не по себе. Я был слишком возбужден, чтобы работать.

Я стоял и смотрел на дождь, раздумывая о том, что писательство, в сущности, стало единственным делом моей жизни. Оно защитило меня, избавило от необходимости искать заработок, оградило от массы ненужных вещей, уберегло от службы в какой-нибудь скучной конторе, позволило не зависеть от жалованья, раскрепостило и сделало нормальным человеком. У меня не было начальника. Я не нуждался в разрешении писать. А вот все актеры, до единого, должны ждать, пока настанет их черед произнести реплику. И под началом у меня никого не было. Я был свободен. Какой актер может сказать о себе то же самое?