«нормальной» семьей. Оказывается, и у нее не все в порядке. Эх, Америка!
В завершение ведущая попросила нас оставаться на местах и, сидя с закрытыми глазами, взяться за руки. «Таким образом, – сказала она, – мы сможем „поделиться энергией“». Мне это показалось смешным, каким-то слишком «калифорнийским». Но я чувствовал, что это ощетинилось мое «я», европейское и высокомерное. Можно подумать, будто это самое «я» могло предложить что-то лучшее.
В тот вечер после ужина, как всегда красиво сервированного, но утомительно безвкусного, Майкл сказал, что мы будем говорить об опыте «почти смерти», смерти клинической, и о том, чего нам следует ожидать из опыта тех, кому выпало побывать по ту сторону и вернуться.
К этой теме я относился не особенно серьезно. В последние месяцы в Нью-Йорке я интересовался этими историями, потому что они, вместе с рассказами об НЛО и прочей мистике, казались мне частью американской культуры. На это мало обращают внимания, но они тоже формируют менталитет нации. Целые тома написаны и пишутся об этих вещах, десятки конференций собирают ежегодно тысячи людей, которые делятся своим невероятным опытом, повторяя одно и то же с одинаковыми деталями. Именно похожесть этих рассказов друг на друга потом используется в качестве доказательства их подлинности. Я ознакомился с несколькими книгами на эту тему и, странное дело, приехал в Коммонвил с одной из них в кармане, чтобы дочитать ее на досуге. В названии уже было все сказано: «Why People Believe Weird Things» («Почему люди верят в необычное»).
Когда Майкл, поговорив о литературе о клинической смерти, перешел к свидетельствам одного человека, который проделал это путешествие «туда» и «обратно», я сплоховал.
– Он попал в ужасную автокатастрофу. Практически был уже мертв, – начал Майкл. – Он увидел себя в темном туннеле, потом впереди забрезжил свет, который становился все ярче, притягивал к себе, и тут он услышал, как некий голос говорит ему…
– На английском, надо полагать, – ввернул я. Все рассмеялись и Майкл тоже.
Молодая девушка-дизайнер, немка по происхождению, сказала, что Гёте тоже, умирая, ощутил нечто подобное. Отсюда его знаменитые последние слова: «Mehr Licht!» – «Больше света!»
– Да что вы, – опять не удержался я, – он просто захотел, чтобы распахнули окно. Ему не подходило умирать в темноте.
Разговор продолжился примерно в том же духе, без всякого надрыва. Говоря о куда более реальном опыте людей, которые были на волосок от смерти, но спаслись, Майкл процитировал исследование одного психоаналитика-еврея, который выжил в Аушвице. Его спросили, кому удавалось выйти живым из лагерей смерти? Людям, более крепким физически? Ничего подобного, выжили те, у кого было более обостренное чувство собственной жизни и собственной смерти. Это было интересно.
Напоследок Майкл снова заговорил о «внутреннем пространстве покоя», которое есть у каждого из нас и в котором все мы можем укрыться. Чтобы мы могли обрести это пространство, Майкл три раза произнес «Ом», а после под его руководством началась «передача сочувствия». Он произносил: «Ом…», затем тот, что сидел слева, называл свое имя и готовился получить заряд сострадания, добрые мысли, которые все остальные посылали ему; потом снова «Ом…», и следующий сидящий слева произносил свое имя, получал заряд сострадания… и так далее.
К концу все были довольны, говорили, что почувствовали тепло, свет, энергию. Я же не чувствовал ничего, кроме досады. Я устал от рационального подхода, но и эта его противоположность мне претила. Вот моя вечная дилемма: то, что мне удавалось открыть самостоятельно, приложив усилия, представлялось ценным, а полученное готовеньким вызывало неприятие. Книгу «Прорицатель мне поведал…» я написал с верой в то, что можно заново открыть магические стороны жизни, но сейчас, находясь среди других «уверовавших», я снова стал закоренелым скептиком.
Однажды, прогуливаясь, я забрел в дом, стоящий неподалеку. Поддавшись любопытству, поднялся по деревянной лестнице и вошел в комнату. Она была пуста. Пол был покрыт тканью, на которой белым и фиолетовым был изображен лабиринт явно для того, чтобы по нему ходили. Я снял сандалии и босиком, шаг за шагом, ошибаясь, возвращаясь и вновь двигаясь вперед, сумел, наконец, добраться до центра. Я был один, стояла тишина, и я испытал чудесное чувство. Впоследствии я еще несколько раз возвращался туда, лабиринт мне нравился, было в нем что-то магическое: идешь, сбиваешься, опять находишь дорогу и при этом все время стремишься к центру.
Одна сотрудница Коммонвила, с которой я еще не встречался, заметила меня и подошла поговорить. Ее интересовали лабиринты как средство пробуждения духовного начала, и этот сделала она, чтобы использовать в следующих сменах. «Лабиринт, – объяснила она, – символизирует сакральный путь, который человек должен пройти, чтобы приблизиться к центру своего собственного существования». Он мог помочь участникам семинара вновь обрести в себе нечто, оттесненное на задний план и глубоко спрятанное.
Вот и это случилось со мной здесь. Невероятная штука – жизнь! Из книги, которую эта женщина заставила меня взять в библиотеке, я обнаружил, что первые лабиринты существовали уже четыре с половиной тысячи лет тому назад, что в Сардинии есть лабиринт, высеченный на скале за две с половиной тысячи лет до Рождества Христова; что один из первых настенных лабиринтов находится в… Лукке, на фасаде храма! Он изображен для того, чтобы богомольцы, прежде чем переступить порог церкви, проведя пальцем по линиям, вырезанным на стене возле входа, успокоили свое сознание, оставили снаружи мысли о сиюминутном и подготовились к тому, чтобы войти в сакральное пространство для встречи с Богом.
Веками мечтой христиан было паломничество в Иерусалим, но с 1100 года, с началом Крестовых походов, путешествие в Святую землю стало делом опасным. Поэтому некоторые соборы проектировались как миниатюрная копия настоящего Иерусалима и в таком храме можно было совершить символическое паломничество. На полу в этих соборах выкладывали узор в форме лабиринта. Путешествие по нему заменяло богомольцам путь, который они не могли пройти в реальной жизни. Часто в центре лабиринта изображали розу, западный эквивалент лотоса, символа духа, просветления. Самый известный и красивый из таких лабиринтов находится в Шартрском соборе.
В другой вечер после ужина мы занялись стихосложением – как всегда, под руководством Майкла. Каждому полагалось написать стихотворение, которое отражало бы его настроение в этот момент. Наутро каждый должен был получить ксерокопии стихов своих товарищей, а потом всем вместе предстояло обсудить результаты. Майкл подбодрил нас, сказал, чтобы мы чувствовали себя раскованно, не слишком мудрствовали, а писали как Бог на душу положит, и в заключение предупредил: «И не думайте ломать голову, подыскивая рифму к слову „cancer“. Эта болезнь ни с чем не рифмуется».
В детстве я рисовал, в шестнадцать лет я пытался написать роман, однажды попробовал даже вырезать скульптуру из дерева, но вот стихов не сочинял никогда. Так что стихотворение, которое я положил на общий стол в Коммонвиле, если, конечно, его можно назвать стихотворением, стало первым поэтическим опытом в моей жизни.
Майкл был славным парнем. Когда-то он изучал детскую психологию; потом, после основания Коммонвила, заинтересовался медициной, химией и экологией, но я не знаю, был ли он в глубине души настоящим ученым. Во время наших диспутов он всегда с большим уважением прислушивался к любым мнениям, но своими мыслями не делился. Он, похоже, считал, что со мной ему все ясно. Он видел уже не одну сотню людей, приезжавших сюда на семинары, и разработал собственную, весьма условную классификацию, поделив всех на две группы – мистики и реалисты.
– Ты, ясное дело, не из мистиков, – сказал он мне однажды за обедом. – Не то чтобы мистицизм лучше реализма… – он помолчал и добавил:
– И вообще это все слова.
В качестве примера он рассказал мне о жене: она никогда ни слова не говорила о духовности, но в дождь выходила на шоссе собирать улиток, чтобы их не давили машины.
– Вот ей, к примеру, вообще не нужно искать никакой духовности. А я – другое дело, мне еще над собой
