Потоки слёз и неорошённая трава
В воскресные дни, надев своё чёрное шёлковое платье, бабушка отправлялась в небольшую церковь, стоявшую по ту сторону речки.
Вначале она ходила туда одна, но потом, когда зрение стало окончательно изменять ей, она ушла туда в сопровождении сестры Кучуны — Пело. Больше всего она боялась поскользнуться и упасть в овраг.
Однажды вместе с ними пошёл и я.
Пело подвела бабушку к голубому деревянному кресту, а сама куда-то исчезла, предварительно напутствовав меня:
— Смотри, никуда не ходи, отсюда ты проводишь бабушку домой, понял?
Я кивнул.
В церковном дворе было много холмиков, на них лежали плоские камни, а у изголовий торчали деревянные или каменные кресты. Бабушка опустилась на колени у голубого креста и так жалостливо, так безутешно зарыдала, что я сразу почувствовал, что этот плач ей дороже самого лучшего угощения. Право, даже Кучуна не чувствовал себя за поминальным столом так хорошо, как она себя в эти минуты. Она так причитала, что я, часом, думал: не поёт ли она?
И так, вперемежку, плача и напевая, она обратилась к кресту: «Сокол мой ясный, родной мой, как ты там живёшь? Почему ты забыл меня и не навещаешь больше во сне, ничего не рассказываешь о себе? Ответь мне что-нибудь, скажи хоть одно слово!» — надрывно умоляла она то крест, то камень, то землю, но никто ей не отвечал. Всё спало беспробудным сном. Я тоже вроде как онемел, стоял как балда меж двумя крестами и всё думал о том, что место, пожалуй, это неудачное, и здесь не поиграешь в ореховые солдатики. А старушка как завелась, так уж и остановиться не могла. Казалось, она хочет выплакать все непролитые на похоронах дедушки слёзы. Как будто я был виноват, что появился тогда на свет и не дал всем поплакать от души.
Кончив плач по деду, бабушка обошла по очереди и другие могилы и над каждой уронила слезу.
— Почему ты так много плакала, бабуля? — спросил я её, когда мы вернулись домой.
— Потому, что вот уже две недели, как я ни одной слезинки на его могиле не обронила. Там уж вся трава повысохла, — ответила она.
— Чудно как! Ведь вчера только дождь был! — удивился я.
— Дождь, ласточка моя, орошает ниву, а кладбищенской траве нужны обязательно слёзы, — и она ласково погладила меня по голове.
Я ничего не понял, но спорить не стал. Да и зачем — она-то лучше знала, когда дождь, а когда слёзы нужны.
К исходу осени бабушка Тапло совсем перестала видеть, и когда бывало пасмурно, она ходила по двору, широко расставив руки.
Изменяла ей и память, и нередко она забывала то одно, то другое. Как-то она вдруг спросила меня:
— Куда это подевалась твоя мать, разве она вчера не приехала?
Дошла до того, что бабушка перестала даже отличать утро от вечера. Однажды она вывела из хлева вернувшуюся с пастбища корову и погнала её обратно.
— Куда это ты её?
— Пусть попасётся, разве не время?
— Да какое время! Уже день на исходе.
— Ой, батюшки! — всплеснула она руками и снова завела корову в хлев.
Это приключалось с ней несколько раз, но она всё держалась и не сдавалась, работая по-прежнему, не покладая рук: сушила фрукты, собирала пожухлые листья в кучи и жгла их, подкармливала запертого в свинарнике кабана и, во всех случаях, не забывала о поминальной трапезе. Единственное, чего она уже не могла, — это ходить в церковь. Бывало, я стою рядом с ней, а она меня ищет и зовёт.
— Что с тобой, бабуля, ты совсем не видишь?
— Эх, ослепла твоя бабуля, мой мальчик! А сколько я тебя просила — не обижай меня! Вот видишь, что получилось! — упрекнула она меня и печально добавила: — Сил моих больше нет, не железная ведь я!
— Ты же говорила, что я свет твоих очей, а теперь выходит, это я виноват, что ты ослепла? Ведь когда я тебя не обижал, ты всё равно плохо видела! А когда ты на меня сердилась, у тебя аж огоньки в глазах прыгали, а теперь я виноват! — возразил я ей.
— Глупенький ты ребёнок! Вот эти самые огоньки и сожгли мои глаза, — нашлась она.
Тогда я сообразил припереть её к другой стенке:
— А помнишь, сколько ты у крестов слёз пролила? Вот у тебя глаза и испортились!
Но она неожиданно расстроилась:
— Одни только слёзы и остались мне в утешение, и этого тебе жаль для меня? — и по дряблой морщинистой щеке её покатилась слеза.
Тут я уже совсем растерялся, не зная, что делать.
— Бабуля, — робко начал я, — разве ты не видишь, что твои слёзы не смогли спасти траву на кладбище, всё равно она высохла. Ведь слезами горю не поможешь, зачем же ты напрасно убиваешься?
— Да ну! — удивилась она. — Кто это тебя так научил, а?
— Разве Олифантэ не говорит всегда так?
— Олифантэ? — невольно протянула она. — Да у него для себя ума не хватает, будет он ещё других поучать! Ты не думай, что всё, что говорят, надо обязательно слушать!
Вот видите, стоило ей узнать, что я лишь повторил слова другого, как она тотчас же окрестила глупостью то, что показалось ей вначале мудрым.
Теперь, задумываясь надо всем этим, я хорошо понимаю, что слово само по себе не представляет никакой особой ценности. Ценность его измеряется тем, кто его произносит. Стоит человеку один только раз снискать себе славу мудреца, как в дальнейшем любой пустяк в его устах становится крылатым и легко перелетает с места на место. А подлинная мудрость зачастую вовсе и не видна!
Однажды воскресным утром бабушка поднялась позднее обычного и спросила меня:
— Ты одет?
— Да.
— Тогда кликни мне Пело.
— Зачем?
— Не твоего ума дело. Позови!
Я побежал и тотчас же вернулся.
— Нет её дома, в лес пошла.
— Что же мне делать, — заворчала она. — Вчера мой мужик обижался на меня, — совсем, говорит, ты меня забыла. Может, ты меня проводишь, Караманушка?
— Куда, бабуся?
— В царство зашедшего солнца.
— Чт-о-о? — такое я услышал впервые.
— Да на кладбище, глупыш!
— Лучше подожди немного! Пело придёт и поведёт тебя.
— Я думаю, если ты пойдёшь со мной, ножки твои не отвалятся, а?
Мне не хотелось идти, но что поделаешь, жаль было бабушку. Я взял её за руку, и мы пустились в путь.
День выдался хмурый, а в царстве зашедшего солнца и подавно было безлюдно и мрачно.
— Пришли? — спросила меня бабушка.
— Да ты что, не узнаёшь это место?
— Как в тумане вижу. Кресты кругом, и больше ничего. Наши могилки где-то здесь у дороги… Как теперь мне их найти?
— Они и раньше никуда не убегали, — усмехнулся я.
— Караманчик, ты помнишь место, где я в прошлый раз плакала?
— Да, бабуся, как же не помнить! Вначале ты стояла на коленях у голубого деревянного креста.
— Вот молодец, хорошо запомнил, умница. Это и есть могила твоего деда. Поведи меня к тому кресту, а до остальных я уж сама как-нибудь добреду.
Я взглянул на частый лес крестов и растерялся. Их было столько, этих голубых деревяшек, что у меня в глазах запестрело.
— Ну, что же ты стоишь, Караманчик, веди меня, иначе, видишь, сыростью потянуло, как бы дождь не пошёл, — заторопила она меня.
Я снова оглядел кладбище — где же всё-таки тот крест? Вот срам-то какой. Внук не знает, где могила деда! Мне не хотелось огорчать бабушку, и облюбовав чью-то могилку, я взял старушку под руку и повёл к ней.
Бабушка опустилась на колени и зарыдала, но как! Заголосила да как безутешно! Лился и лился поток давно сдерживаемых слёз. И крест она оросила, и высохшую траву, и плоскую надгробную плиту. Она то называла деда ласковыми словами, то упрекала его за то, что он не забирает её. Потом, отведя душу, она на ощупь протянула руку и схватила дрожащими пальцами соседний крест.
— Агато, сестра моя любимая, прости, что я не навещала тебя столько времени!
Оплакав Агато, она перебралась к третьей могилке. Третьим оказался её брат Кимотэ. Поплакав и на его могилке, она побрела дальше. Пошарив руками, и ничего не найдя, бабушка тревожно спросила:
— А где здесь четвёртая могилка?
— Почём я знаю?
— Там мой племянник Бучу лежит. Горе мне, кроме меня, его некому оплакать. Разве больше нет здесь креста?
— Вон он, впереди.
— Как впереди? А ну-ка, посмотри, как следует. Здесь разве не лежат рядом три плиты?
— Нет, нет здесь больше ни крестов, ни плит.
— Куда ж они подевались?
— Камень сам ведь не убежит. Наверное, кто-нибудь унёс, — ответил я, но тут же осёкся, увидев её застывшее лицо.
— Кто же на кладбище камни ворует! Посмотри хорошенько, у Бучуки белая широкая плита. На ней всадник нарисован. Разве не видишь?
Больше врать я не мог.
— Ничего тут нету. Вон там только один белый камень валяется, и всё тут. — Потом я подбежал к тому месту и крикнул: — Бабуся! Вот Бучукин камень у тропинки.
